Там царил ветер. И никогда не замолкал. Захлебывалась ветром горловина каньона. Рождаясь среди сосен, потоки воздуха уносились дальше, и их поглощали скалы. В таких вот местах все дело именно в соснах. Когда ветер стихал в теснине и воздух становился бездвижным и упругим, сосны не унимались. Они все подрагивали, шелестя об ушедшем ветре. Они скорбели. Они хранили память о нем.
Коттону снился сон.
Ранним утром они стояли вшестером посреди загона, за оградой из крепких досок и толстых бревен, и в ожидании сбились в кучу, но не потому, что были напуганы, — они просто еще не привыкли к загону, беспокоились, а ведь, стоя рядом, можно понять соседа по запаху. Они принюхивались друг к другу. Дрожащими ноздрями втягивали жаркий, дикий запах тревоги.
Потом появились люди. Всадники. Открылись ворота. Под улюлюканье они ринулись к выходу, но после того как первая тройка — Тефт, Шеккер и Лалли-1 — выбежала из загона, ворота захлопнулись. Оставалось ждать. Воздух разорвала ружейная пальба. Те трое в загоне всполошились. Они понеслись по кругу, натыкаясь на столбы ограды и ударяясь боками о перекладины, но гнал их не страх, а растущая тревога, ибо в ушах их гремел гром, смысла которого они не понимали. Потом наступила тишина, и они замерли.
Снова появились всадники. Открылись ворота, и вторая тройка — Коттон, Гуденау и Лалли-2 — очутилась в узком проходе, обнесенном по сторонам проволочной сеткой. Славно в такое веселое утро выбраться из загона на волю. У водоема они замедлили шаг, чтобы напиться, но всадники, улюлюкая и размахивая шляпами, погнали их дальше.
Выбежав из проволочного коридора, они остановились. В сотне ярдов от них цепочкой выстроились автомобили, а за автомобилями цепью стояли люди. Тех, что были выпущены раньше — Тефта, Шеккера и Лалли-1, и след простыл. Это было непонятно, так же непонятно, как винтовочный выстрел, от которого Гуденау сперва рухнул на колени, а потом, подогнув задние нога, — на бок. Он как упал, так и остался лежать. Коттон и Лалли-2 принюхались к новому, странному запаху, шедшему от упавшего тела.
Снова треснул выстрел, Лалли-2 подскочил, приземлился на сведенные судорогой ноги, а когда у него в ушах снова прогремел гром, в корчах повалился оземь с остекленевшими глазами, и ярко-красная жижа хлынула у него изо рта и из носа. Коттон учуял кровь. Этот запах был ему знаком.
Новый залп погнал его вперед: он метнулся в одну сторону, но там дорогу ему преградили автомобили, кинулся в другую, но там его встретили всадники. Сопя, он сделал еще одну попытку и боднул проволочную сетку, но от удара только осел на задних ногах. Он отскочил, негодуя на металлическую ограду, не расступившуюся перед ним.
Разгневанный, он остановился. Всемогущий, он взирал на цепь людей, потом увидел дуло винтовки, скользнул взглядом по стволу и остановился глазами на лице женщины, сидевшей на брезентовой подстилке и целившей прямо в него. Женщина выстрелила. И тут он узнал ее. И миг узнавания потряс его, как пуля, вошедшая в его мозг. Он узнал свою мать.
С криком Коттон проснулся.
На лбу, на ладонях, в паху выступил пот. Так что самому стало противно. Ему уже пятнадцать, он здесь старший, взрослым не положено видеть страшные сны.
Коттон проверил который час. Без пяти одиннадцать. И получаса не прошло, как заснул. Приподнявшись на локте, он привычно проверил, все ли на месте. Гуденау, Тефт, Шеккер, Лалли-1… А братец его где же? Тут Коттон вспомнил: после отбоя Лалли-2 перетащил подушечку и спальник под койку. На последней, седьмой койке похрапывал Лимонад, их вожатый, на которого им всем так и так начихать. Разрешите доложить, сэр, отсутствующих не имеется.
Коттон козырнул сам себе, повернулся на спину и прислушался к рыданию ветра в соснах и к писку транзисторов под одеялами. Так убаюкивали себя остальные пятеро — оставляли на ночь невыключенными транзисторы. Так умолкают и погружаются в сон пищащие щенки, если поставить поближе к их подстилке тикающий будильник — он заменяет стук материнского сердца. После отбоя эти пятеро залезают в спальные мешки и, пристроив под боком свои приемнички, ловят музыку в стиле «кантри» на волне Прескотта или задушевные песенки из Феникса. В темноте раздаются гнусавые стенания брошенных девушек, блюзы и электронное воркование, но по мере того как садятся батарейки, музыка угасает, и вот это уже не музыка, а просто кто-то присел у твоего изголовья и оберегает твой сон. Может, Эдди Арнолд, а может, и Арета Франклин. Радио себе пульсирует — и вот ночью уже не так одиноко.
Утром и вечером — вот когда всего хуже. Утром неохота вылезать из спальника, этого надежного укрытия. Гуденау подвывал. Тефт почесывался. Шеккер и братья Лалли тянули с одеванием, словно там, за стенами, жизнь уже затаилась и ждет их, держа наготове свои клыки и когти. А вечером их пугала наступающая тьма и ее спутники, страшные сны — заведомый уход сознания в неведомое. Чего только они не делали, чтобы не ложиться. Тефт отправлялся в уборную. Шеккер трепался. Гуденау при свете фонарика читал детективы и журнальчики. Лалли-1 швырялся подушками. Все хлебали воду из фляжек, повешенных у изголовья. Шеккер лопал шоколад. Гуденау в поисках опасностей высвечивал фонариком темные углы. А Лалли-2 своим фонариком рисовал на голых стенах световые иероглифы — неразборчивые послания из сегодня в завтра. Помолюсь на сон грядущий — пусть фонарик светит пуще. Впрочем, теперь вечера проходили не так уныло, как вначале. Коттон этим гордился. И все-таки радости мало, а уж сегодня все просто пошло насмарку. Худший вечер за все лето.
