Богданова Людмила
Биннор
Город белыми стрелами рвался в небо. Белый мрамор, золотой на изломе; разноцветные крыши с вкраплениями смальты - бьющие наружу алые, желтые праздничные тона, - витые решетки балконов, галереи с деревянной резьбой, серебряные водостоки и флюгера, ковры через перила наружных лестниц и цветы вперемежку розы всех тонов и оттенков; лохматые и толстые, как кочаны, пионы, рыже-пятнистые тигровые лилии, желтые и синие ирисы, пучками незабудки, маттиолы, анютины глазки, белые, розовые, лиловые вьюны, почти черная зелень плющей, красные огоньки фасоли, оранжевые ниневии, белые калы, и еще бог весть какие цветы без названий, рвущиеся сквозь вязь балконов, с карнизов и между плитами внутренних дворов. Узорчатые арки и мосты над темной водой каналов, разогретый гранит набережных - и над всем этим солнце - Бин-нор!!
Я стояла, запрокинув голову, на безлюдной площади перед Башней Мер и Весов, и надо мной рассыпали хрустальный звон главные часы Реалии. Потом медово и гудяще ударили большие колокола.
Колечко старшей подарил,
Биннори, о Биннори...
Площадь, да и почти весь город были пусты потому, что летом, сразу после работы, жители отправлялись в лес или на море; но во мне возникала откуда-то липкая и холодная тревога, всё падало вниз, и в груди делалось пусто-пусто, руки слабели. А колокольчики продолжали свой веселый перезвон.
... Но больше младшую любил
у славных мельниц Биннори.
Дальше песенки я не помнила, знала только, что она кончается печально. Старшая сестра из зависти убивает младшую, что-то такое. Да раньше я и не очень интересовалась концом. А начало любила. Потому что оно напоминало мне о Бинноре и о сестре.
Я знала, отчего сейчас вспомнился грустный конец песенки, откуда тревога. И колечко было подарено - мне, и ее - любили. И она ушла за ним. А я осталась. Только все это было там, в реальности, которая бревном готова ударить по голове всякого, кто чуть размечтается и высунется из ровного ряда общественности. Но здесь же был Биннор! Рыцари! Здесь не могло случиться ничего плохого.
Я стояла на пустой площади, и передо мной по белой, точно глазурью залитой стене медленно плыла алая птица Сирин, точь в точь такая, как где-то на северо-западе, на перекрестке Трех Корон. Лицо у Сирин было мягкое и чуть озорное, карие продолговатые глаза щурились на солнце. Я чувствовала, что ей страшно хочется запеть, но мое присутствие сдерживало. Вот уйдет Создательница, весело предвкушала она, вот тогда я гряну. А то может сейчас кукарекнуть? И она сама себе подмигнула. И почему это нашим героям так хочется хулиганить в моем присутствии? Я тоже немножко развеселилась и подмигнула в ответ. Сирин безмолвно расхохоталась, трепыхнула крыльями, продолжая скользить по стене. Скоро она скрылась за поворотом. И тогда, точно дождавшись этого, где-то в стороне Информатория полыхнуло почти невидимое в солнечном мареве прозрачно-оранжевое бесшумное пламя.
Загорелось в нескольких местах сразу, далеко, потом ближе. А город казался брошенным. Стояла такая тягучая тишина, что почудилось, будто я оглохла. Пламя металось над Биннором капроновыми косынками, рассыпали трель серебряные колокольчики, или это просто звенело в ушах?
Я не услышала цокота подков, и всадник появился неожиданно. Белый длинногривый конь вышел из-под арки, не касаясь подковами земли. Голова была устало опущена, длинный хвост мел булыжник. Раненый всадник уткнулся лицом в его холку, и его черные волосы смешались с белой конской гривой. Руки всадника бессильно упали вдоль бедер, в одной он все еще судорожно сжимал обломок меча. А из его спины торчала черная густо оперенная стрела.
Я подбежала, схватила коня под уздцы. Он покорно остановился, ткнулся в мое плечо теплыми ноздрями. И тут всадник медленно, через силу поднял голову. Его лицо было искажено болью.
И все равно я узнала его. Узнала бы из тысячи, узнала бы среди всех людей на земле.
- Фарамир!
Он оттолкнул мою протянутую руку, и белый конь понес его куда-то в перекрестья улиц, а я осталась на площади. Грызла губы, чтобы не заплакать. Потом долго бежала куда-то. Стрелки появились внезапно. Кажется, на пересечении Грина и Шарделевской. Там была белая стена без окон, и они мелькнули вдоль нее, как черные плоские тени. И еще - как стая рыщущих волков. По ветру вились гривы и хвосты коней и черные плащи всадников.
Я стояла не прячась, но вначале они точно не заметили меня. Потом кто-то походя выпустил стрелу, я упала ничком и сгоряча еще попыталась подняться. Почувствовала плечами мостовую. И увидела, какое синее над Биннором небо. А на себя старалась не смотреть.
Потом меня накрыла тень.
Надо мной остановился всадник на высоком вороном коне. У него был черный плащ с капюшоном, напряженный арбалет у седла. И лицо сестры. Она соскочила с коня и стояла надо мной, глядя виновато. Потом потянула из ножен мизерикордию - "кинжал милосердия", которым добивают раненых.
"Зачем?" - спросила я взглядом.
"Так нужно".
Где-то звенели серебряные колокольчики. Я засмеялась.
- Я тебя люблю, - прошептала я. - Я тебя люблю!