Пустой и опустошенный — разные вещи. Опустошенный в своей жизни что-то потерял. У пустого же никогда ничего и не было. И непонятно, что хуже: жить с дырой в душе и лелеять воспоминания о ярком водовороте чувств, или жить с ней же, но иметь представление о чувствах только из рассказов окружающих.
Пустой ангел-хранитель. С рождения пустой, без надежды обрести покой и найти себя. Ведь даже «хранитель» ни к чему, если «хранить» некого, а его человека не существует.
– Алек, ты снова здесь? – голос сестры раздается так неожиданно, что мог бы испугать, вот только он и плечом не ведет. Знает, что Иззи всегда его найдет.
– Расскажешь? – глухо спрашивает он. Ангелам нельзя спускаться на Землю без дела, а Алеку нельзя спускаться в принципе, ведь никаких дел у него здесь быть не может.
– Ты вроде бы старший, но иногда такой глупый, – Изабель касается ладонью плеча брата, прежде чем сесть рядом с ним на крышу многоэтажного здания. Внизу — темные улицы и яркие фонари, внизу — только запозднившиеся прохожие спешат по домам, внизу течет жизнь. – Алек, ты только помни, что если все избегают смотреть на тебя, не значит, что они ничего не видят. Ты слишком часто прилетаешь сюда, и если кто-то заметит и донесет, наказание будет суровым.
Алек зло усмехается.
– Можно наказать сильнее, чем я уже наказан? – он смотрит вдаль и сжимает руки в кулаки. Чувствует, как с каждой минутой ветер начинает дуть все сильнее, пробираясь под одежду и вызывая неприятное покалывание по всему телу.
Кто сказал, что гнаться можно только за хорошими чувствами? Иногда важно, почувствовать хоть что-то.
Поэтому Лайтвуд и проводит так много времени на Земле, хотя и знает о последствиях. Он не сомневается, что когда-нибудь ему придется за это заплатить, но находиться на небесах, где от него прячут глаза и лживо улыбаются, где он чувствует себя, как в клетке, где все настолько идеально, что просто тошнит, он не может. Там считают, что Ангелы должны ловить каждую эмоцию своего человека, а не испытывать собственные. Там невозможно испытать ничего. Но Земля — другое дело, здесь все кипит, бурлит, и иногда кажется, что стоит только ступить на эту крышу, как душа перестает быть мертвой.
– Из, я побуду здесь еще немного, не волнуйся за меня, – Алек поворачивается к сестре и дергает уголками губ. – К тому же, если нас здесь заметят вместе, ты тоже попадешь под удар. Лучше слетай к Саймону, у него сейчас непростой период в жизни.
Лицо Изабель буквально начинает светиться, когда брат заговаривает о ее новом подопечном. Она перевела душу своего прежнего человека через границу не так давно, но почувствовала новый Зов даже раньше, чем отходила положенный траур. Саймон буквально ворвался в ее жизнь, моментально прирастая своей душой к ее.
– Да, когда режутся зубки — всегда непросто, – по губам Изабель скользит нежная улыбка, которая пропадает, стоит ей перевести взгляд на Алека. – Пообещай мне, что все будет хорошо, и ты не натворишь глупостей.
– Я уже сотни лет твой брат, и ты все еще считаешь, что я способен на глупости? Все будет хорошо, обещаю.
Изабель смотрит ему в глаза и старается понять, правду ли он говорит. И, прежде чем соскользнуть с края крыши и в падении раскрыть крылья, она тихо шепчет:
– Не просто так спрашиваю, Алек. Снова…
Лайтвуд смотрит на удаляющийся силуэт сестры, который почти сразу растворяется в воздухе и превращается в легкий туман, а потом переводит взгляд туда, куда она показала — на белое оперение своих крыльев. Почти белое.
На левом крыле черным пятном выделяется потемневшее перо.
Снова.
Алек почти любовно проводит по нему кончиками пальцев. Еще одно напоминание о том, что он неправильный. У ангелов крылья не темнеют, они – символ света их души. Вот только Алек уже несколько десятилетий подряд обнаруживает у себя черные перья; раньше они появлялись раз в год, потом все чаще и чаще… Последнее потемнело три недели назад. И вот опять.
Истеричный смешок срывается с его губ, а потом он с ужасом понимает, что уже не может остановиться. Смешок за смешком, и вот уже хохочет, подняв взгляд в небо.
Как же он устал. День за днем, год за годом, десятилетие за десятилетием. В его существовании не меняется ничего. Только тает глупая надежда, которая еще теплится в самых дальних уголках сознания. Надежда на то, что старейшины ошиблись. Что за бесконечно долгую жизнь он наверняка хоть раз услышит Зов.
Люди говорят, что время лечит, но Алек-то знает, что все это только болтовня. Со временем притупляются воспоминания, позволяют дышать спокойно, но что делать, если все вокруг — это одно большое напоминание о том, чего у тебя никогда не будет?
I was broken from a young age
Taking my soul into masses
Полный боли крик оглашает палату, и виной тому не участившиеся схватки, а скорбный взгляд врача и роковые слова:
– Плод мертв.
Write down my poems for the few
That looked at me
Полный боли крик, неслышимый для остальных, разносится над крышами домов. Алек кричит, кричит, кричит… До резкого кашля и хрипоты.
Ветер начинает бушевать, словно подхватывает настроение Алека.
Самое страшное, что никак нельзя это прекратить. Он ж и в. Дышит. Разговаривает с братьями и сестрой. Чувствует, как щемит сердце от перешептываний за спинами его родителей, как будто это они виноваты в том, что их сын не такой, как все. Он ж и в. Вот только не живет, а существует.
