Приятно, чёрт возьми, оказаться самой популярной персоной в столичном Петербурге! А уж если ты популярнее всех в столице — само собой разумеется, что равных нет и во всей остальной империи. Уж Россию-то ему довелось повидать, как мало кому другому. И пройти-проехать по ней от самого дальнего востока через прибайкальский Иркутск; через Томск, нынешней весной по указу государя ставший центром всея Сибири…
…через множество городов и городишек, через бессчётные сёла и деревни — обратно в Петербург, из которого бежал он три года назад.
Фёдор Иванович Толстой потянулся, скрипнув диваном, и отхлебнул горячего кофею. Горький пахучий напиток оказался недурён. Как в Бразилии! Стёпка, подлец, быстро наловчился… Толстой с удовольствием причмокнул. Хотя на те деньги, что давеча слупили с него за два фунта свежих зёрен, в порту Ностеро-Сенеро-дель-Дестеро можно сторговать пудовый мешок. Или целый месяц спрашивать чашку за чашкой, развалясь на террасе какой-нибудь бразильской таверны…
И всё же кофе был отменно хорош. Покупать провизию Фёдор Иванович не доверял никому, разве что всякую мелочь. А знакомым повторял со смехом, что первый признак образованности — умение выбрать столовые припасы. Ранним утром в сопровождении ворчащего сонного Стёпки он отправлялся на рынок и долго расхаживал меж рядов. Торговцы начали к нему привыкать. Хотя до сих пор им было в диковинку, что граф Толстой объявляется самолично, с придиркой разглядывает бьющуюся в садках рыбу — и вправду выбирает лучшую. Говорят, не обманешь — не продашь, только с его сиятельством такие номера не проходили. Глаз востёр…
…да и в рыло получить от Фёдора Ивановича — раз плюнуть. Это выяснилось в первый же день: хитрый мясник попытался подсунуть чудному барину кусок поплоше — и тут же рухнул на прилавок с разбитыми зубами. Других желающих отведать здоровенного и тяжёлого, как пушечное ядро, графского кулака что-то не находилось.
Фёдор Иванович поднялся с дивана. Продолжая попивать кофе, он растворил балконную дверь и встал в проёме.
Август тысяча восемьсот шестого года в Петербурге выдался дождливым; серая хмарь висела над городом с той поры, как граф Толстой вернулся в столицу империи, — уже три недели кряду. За окном уныло плескалась побитая дождевой рябью Фонтанка; с воды тянуло сырым сквозняком. На другой стороне реки мокрой бурой громадиной высился Михайловский замок.
Такое соседство ещё лет пять-шесть назад вызывало зависть. Император Павел Петрович спешно сооружал убежище от заговорщиков. Купец Мижуев — хозяин доходного дома, в котором устроился Фёдор Иванович, — получил тогда подряд на строительство замка и заодно отхватил себе кусок земли через реку напротив, поближе к государю.
Цитадель, окружённая рвами, императора не спасла: Павла убили вскоре после новоселья. А новый император, Александр Павлович, избрал себе другую резиденцию. Михайловский замок обезлюдел, но земля у Мижуева осталась. Не пропадать же добру, решил купец — и нанял лучшего российского архитектора Андреяна Захарова. Того самого, который прожектировал застройку всего Васильевского острова и реконструкцию Академий, а нынче перестраивал Адмиралтейство.
Стараниями Захарова на набережной Фонтанки вскоре вырос красавец-дом — с жёлтым фронтоном и портиком о шести белых колоннах, объединившим два верхних этажа. По флангам расположились изящные балконы, с одного из которых выглядывал сейчас Фёдор Толстой, наслаждаясь горячим кофе.
Граф занял апартаменты и наскоро обставил их мебелью. Хозяин только-только начал сдавать жильё постояльцам, однако большинство квартир и комнат попроще уже были разобраны. Слух о появлении Толстого мгновенно разлетелся по округе — через чиновных соседей и господскую челядь, через приходящую прислугу, через рыночных торговцев… С утра до вечера находились любопытные, которые топтались на набережной Фонтанки и караулили появление знаменитости.
Вот и сегодня, несмотря на ранний час и нудную морось, против дома маячили какие-то люди. Заметив графа, они сбились в плотную кучку и стали судачить, кивая и тыкая пальцами в его сторону. Толстой приосанился.
Дождь ему был нипочём. Смешно пугать сыростью того, кто за три года обошёл кругом света, побывал в штормах двух океанов и многих морей, замерзал в Русской Америке и месил грязь на десяти тысячах вёрст российского бездорожья. Петербург обсуждал фантастические подвиги графа в сражениях и на дуэлях, а ведь кровь, обагрявшая его руки, — тоже не водица, что каплет с неба. К тому же Фёдор Иванович Толстой был здоров и молод: ему шёл всего двадцать пятый год.
На балконе доходного дома купца Мижуева, поигрывая опустевшей кофейной чашкой, стоял настоящий богатырь. Причёска его не заботила, и густые чёрные кудри растрепал налетающий ветер. Огромные — в ладонь длиной — бакенбарды топорщились в стороны, придавая владельцу лихой разбойничий вид. Лоб и скулы графа покрывал загар морковного оттенка, обычный для моряков или солдат в дальнем походе, — для всех, кто много времени провёл под открытым небом. Мощные плечи и широкую грудь молодого человека облегал небрежно запахнутый поверх исподнего шёлковый халат. На шее поблёскивали золотые цепи.