Новый жилец едва взглянул на поставленную перед ним тарелку и с едва заметной улыбкой отвернулся к окну, словно соглашаясь, что, несмотря на такую гадость в доме, на улице стоит довольно приличный день.
— Я не могу есть яйца. Прошу прощения.
— Не можете? — Большой палец миссис Эллы Маклин еще упирался во влажный край пышной желтой горки.
— Нет. У меня аллергия.
— Не выносите?
— Нет. Это — аллергия.
— А, вот оно что. Интересно! Но вы могли бы съесть яичко всмятку, а?
— Нет. У меня аллергия к яйцам.
— Вы хотите сказать — вообще к яйцам?
— И вообще и в частности, миссис Маклин. В любом виде. Для меня это — яд! — Гарри Вайч нисколько не повысил голоса, но на этот раз хозяйка довольно поспешно убрала тарелку. Отодвинув ее в сторонку, она уселась на противоположном конце стола.
— Да, это интересно, — сказала она. — Я знала насчет клубники, насчет разных моллюсков, еще насчет кошачьей шерсти. Нет, конечно, я слышала насчет яиц, но встречать не приходилось. — Вайч молчал. Потом он отломил кусочек тоста. — Нет, не приходилось. Хотя я встречала людей, которые не выносят яиц. Я имею в виду — действительно не выносят.
Вайч прижимал к губам салфетку.
— Это совсем другое, — сказал он. — Когда я говорю: яд — я имею в виду яд. Боли. Рвота. Не буду распространяться, что еще. Ужасно. Очень немногие понимают насколько ужасно.
Искорки любопытства сменялись в глазах миссис Маклин чопорным смущением.
— А не бывает это еще от пыли, от цветочной пыльцы…от конского волоса, таких вот вещей?
— От всяких. Я и сам не знаю, от чего только не бывает. Но не всегда так ужасно.
Последовала пауза, во время которой миссис Маклин мягкой белой салфеткой легонечко смахнула со стола твердые крошки тоста, рассыпанные между ними как раз посредине.
— Ну и что, люди относятся в таких случаях с пониманием? — поинтересовалась она наконец.
Вайч коротко рассмеялся.
— Миссис Маклин — когда же это, спрашиваю я вас, люди с пониманием относились к чему-то необычному?
— Да, пожалуй, что так.
Они оба повернулись и принялись разглядывать в окно эдинбургскую улицу, уже заполнившуюся спешившим на работу народом. Дул довольно сильный ветер — приезжие с юга говорили: «буря» — и люди, двигавшиеся в восточном направлении, шли, стиснув зубы и так сощурив глаза, что в их гримасах действительно было мало приятного. На тротуаре, прямо под их окном, хорошо одетый мужчина наклонился среди завихрений пыли, стараясь отцепить полоску бумаги, которая обмоталась вокруг его щиколотки, точно грязная повязка. Хотя окно было закрыто, было слышно, как он выругался. Этот внезапно открывшийся их взорам вид обезображенных гримасами людей, которых от них отделяло одно лишь стекло, заставил их сильнее ощутить теплоту домашней обстановки. И человеческое участие. Миссис Маклин была вдова. Вся эта улица была улицей вдов: одни были старые и страшные и жили на одном уровне с улицей, между кружевными занавесками и бурыми горшками с вьющимися растениями, другие, молодые и веселые, жили за высокими цветочными ящиками на подоконниках, где шотландское лето выдерживали лишь самые стойкие цветы. Миссис Маклин не принадлежала ни к тем, ни к другим. Это была добродушная женщина средних лет, которая в последнее время начала подумывать, не является ли отзывчивость самым большим ее достоинством.
В течение ближайших недель статус Вайча изменился: из жильца он превратился в гостя, оплачивающего свое пребывание здесь, из гостя, оплачивающего свое пребывание, посредством более тонкого превращения, выражавшегося лишь в более мягком выражении лица и тоне миссис Маклин, — в гостя, который в конце концов заплатит. По утрам и вечерам они разговаривали. Иногда они говорили о его работе, которая была связана с холодильными установками. Но довольно часто разговор сворачивал на яйца. В качестве предмета разговора яйцо обладало всем необходимым. Как тема оно великолепным образом не нуждалось ни в каких подпорках: чистая и легкая, тема эта давала пищу для размышления и при всей тонкости была полна сложных, далеко идущих ассоциаций: психологических, сексуальных, физиологических, философских. На свете не существовало почти ничего, что так или иначе не начиналось бы с яйца. И когда им случалось вот так отвлеченно беседовать о яйцах, Вайч рассказывал ей, как разные люди делали все от них зависящее, чтобы отравить его, преследуя его то своими громадными домашними сдобными пирогами, в которые была всажена масса яиц, то умопомрачительно сытными вязкими яичными пудингами, то желтой, как лесная примула, яичной запеканкой, залитой сверху безе с застывшими подтеками по краям. Все это, разумеется, от чистого сердца, но кто может быть уверен? Во всяком случае сам он не делал из этого секрета. Но люди, именовавшие себя людьми, покушались на его жизнь, без конца подбрасывая яйца столь же непредумышленно, как подкладывают анархисты взрывчатку ничего не подозревающим людям.
— Вы бы поразились, — говорил он. — Даже те, которые заверяют в своей любви к тебе, и те не прочь время от времени всадить во что-нибудь яйцо — просто ради проверки, чтоб до конца убедиться, что ты не притворщик.
