Я никогда не думала, что мне будет близок Афганистан. То есть как близок – я вынуждена была здесь находиться и особого удовольствия не испытывала. Зимы были трудными – все эти проблемы с электричеством, водой, стрельбой, политической обстановкой. Весной все расцветало: та скудная растительность, что была еще не съедена овцами и не пущена на растопку домов. Розы, птички, школьницы в черных платьях и белых шарфах. «Башиш[1], мадам, башиш», – толпа нищих, калек, попрошаек, облепляющая каждого чужестранца в надежде перехватить подачку судьбы у доброго интернационального контингента. Последний раз я себе обещала, что больше сюда не вернусь. И вот снова. Самолет плавно фланирует над иссушенными ветрами горами…
Русские много сделали для Афганистана перед тем, как ввязаться в войну. До сих пор живы люди, без неприязни вспоминающие русских «шурави»[2], которые построили им аэропорт, «хрущевки», или скорее «брежневки», школы, институты, заводы ЖБИ. Все такое же однотипное, как и по всему бывшему Советскому Союзу. Наверное, поэтому я чувствовала себя комфортно здесь, – мне этот афганский хаос напоминал родину. Как только я выходила из самолета и видела все это вокруг – криво заасфальтированную привокзальную площадь с покрашенными известью бордюрами, клумбы с розами, аскетичные сосны, улыбающихся бородатых афганцев, до боли знакомое стандартное мраморное фойе маленького аэропорта с надписью на английском с ошибками: «Дбро пожловать в Афганистан» – меня пронизывало смутное ощущение, что Родина где-то рядом. Родина, где говорят по-русски и носят скромную неприхотливую одежду. Где размышляют о смысле жизни и благодарны тому малому, что имеют. Где тебя любят.
* * *
Они все внутри меня. Глаза, глаза, глаза. Голубые, светло-зеленые, пронзительно черные. Уличные воришки и пацаны, продающие на пыльной дороге инжир в самодельных корзинках. Торговцы серебром, сидящие на корточках под тенью дерева, и запыхавшиеся девушки, приподнимающие край бурки. «Салам»[3]. Так всегда принимающие. Так все тебе отдающие, словно не было войны, словно мы родились и кормились молоком одной матери. Перевидав, перепробовав разные концы света, я вдруг здесь, в этой пыльной, отчаянной пустыне, почувствовала облегчение, словно была дома. И этот внешний ад вдруг показался раем, ведь вокруг были эти люди…
Я сюда приехала от отчаяния. В этот сгусток обездоленности. В эту страну, на конце всех стран, забытую, униженную и пронзительную, чтобы увидеть себя так, как на меня смотрели из своих глинобитных хижин тысячи красивейших ангельских глаз.
Чтобы увидеть небо. Впервые. И понять. Что мне отдать вам? Что я могу? Осмелюсь ли…
Ахмед
«Я прочитал все книги про ислам. Прочитал все книги про коммунизм. И я верю в одну-единственную религию – равенство всех людей перед Богом». Изъеденное морщинами грустноглазое лицо человека, пережившего и попытки социализма, и талибан. Писатель, журналист, даже прораб. Лучший прораб компании, агроном по образованию. Мы с ним часами перебирали в памяти имена восточных поэтов, запивая разговоры водкой. На всех вечеринках, которые устраивали то Британское посольство, то миссия ООН, то просто американо-европейские собратья по несчастью, залетевшие в Кабул либо на волне золотой лихорадки, либо по распределению, – мы находили друг друга, ставили рядом свои стаканчики и погружались в туманно-сказочные мечтания. О Руми, Зороастре, Хайяме, Низами и прежних столетиях, когда здесь все было другое. «Лена, ты рисуешь? Ты покажешь мне свои картины? Оооо…» – Он по-детски верил в две вещи на планете Земля. В образование и искусство. Даже не так. В искусство он верил намного больше. «Ахмед, почитайте мне стихи». – «Но они же на фарси…»
* * *
Это были самые смешные в мире вечеринки. Кругом копошились пьяные австралийцы, громкие американцы, рыжие британцы, заигрывавшие с редкими барышнями в апофеозе веселья. Барышни, в массе своей, были либо походно-натуралистичные американские инженеры, либо разные NGO (так их и называли, энджио, или представители неправительственных организаций, конкретнее: девушко-бабушки, миссионерки и гуманистки). Первые были убийственно серьезные, вторые невыносимо гуманитарные.
NGO носили колоритные этноодежки, браслеты, шарфы и чувяки. В подобном обмундировании даже самая изысканная француженка превращалась в чучело, не поверить доброте которого было просто невозможно. Они лечили несчастных афганцев, учили их принимать роды и пользоваться контрацепцией, не употреблять опиум от всех напастей и не верить пропаганде, что Запад – зло. Энджио были веселые, но у меня никогда не получалось проговорить с ними более получаса, ведь я приехала в Афганистан просто работать, а не спасать человечество, и была для них неформат. «Елена, вам нужно зарегистрироваться в русском посольстве, если что». «Если что – что? Не переживайте, я везучая».
Еще на таких вечеринках было много разных журналистов-на-три-дня, девушек из Узбекистана и Таджикистана, вполне приличных, лишь приставших к этой пиратской шхуне в качестве бухгалтеров, менеджеров по снабжению, логистов. Они были «наши», так как говорили по-русски, и, в принципе, они были – наши. Родные. А еще филиппинки, вербующие американцев, китаянки, которые все были как часть одной большой мафии. И весь этот салат национальностей танцевал, пил пиво и водку, иногда и то и другое вместе, закусывал кебабом и «наном», удивительно нежным хлебом. «Нан таэрос» – кушать подано. Хлеб и еда на фарси одно слово. Так верно…
