Он никак не мог уснуть. Давило все. Холод от нарушенной взрывом и боем системы теплоснабжения Вавилона. Давила пульсирующая боль в висках. Мысли об отце. Всплывающие кровавые картинки недавнего боя и шок от самого себя в том бою. Давила кромешная тьма в этом помещении и храп Сквернослова. Не давала покоя ссора с Людоедом и сама мысль об убийстве ради милосердия, которая, скорее всего, в лучшем случае была кощунственной. Мысли и образы проносились в голове, словно горящие вагоны метропоезда, который он наблюдал в своем странном видении тогда, в метрополитене Москвы.
Он думал о том, что было бы для него предпочтительнее, будь он тем прикованным к постели девятилетним сыном Артема-Ветра. Николай часто ловил себя на мысли о бессмысленности жизни. Точнее не жизни, а существования, которое они все влачили последние два десятка лет. Но разве мало было людей обреченных и выброшенных на обочину жизни до ядерной войны? Помнится, профессор Третьяков говорил о таких людях, тогда, ночью на девятом посту. Перед тем как в их жизнь вторглись два теперь уже мертвых космонавта на своей чудо-машине. Он говорил об отвергнутых обществом людях, число коим было легион и которые несмотря ни на что цеплялись за жизнь и после ядерной войны оказались наиболее приспособленными к новым условиям и обуреваемые жаждой мести к выжившим представителям отвергнувшего их когда-то общества. Но что значить быть парализованным и обездвиженным? Это неописуемо страшно, но разве он позволил бы кому-то другому решать за него, жить ему или нет? Даже не в силах свести счеты с собственной жизнью, он врядли желал бы возложить право решать за него на кого-то другого. Даже на собственного отца. Но и его отец не стал бы даже задумываться о таком. Нет. Только не его отец. «Ты, сынок, живешь в раю и это главное» — говорил он когда-то. Да. Там в Надеждинске рай по сравнению с тем, что он видел всю дорогу. Даже по сравнению с шумным и наполненным жизнью, до нападения вандалов, Вавилоном. Нет. Он, Николай был не прав. Даже больше чем не прав. Он теперь стал ощущать то чувство стыда, которое за последние дни стал совсем забывать. И Николай поймал себя на мысли, что он испытывал сочувствие либо к уже мертвым, таким как Рана, Ульяна, безымянная проститутка-людоедка, Андрей Макаров и Юрий Алексеев, Туранчокс и его девица, вавилонский боец, выгнанный им под пули, либо вообще неодушевленные вещи. Тот же плюшевый медведь. Но к живым он не питал столько сострадания. И казалось мысль о том, чтобы лишить инвалида жизни родилась лишь для того, чтобы потом жалеть уже мертвого мальчугана в полную силу. Он вдруг понял, что видит в живых не то чтобы конкурентов, но угрозу. В нем проснулся какой-то дикий инстинкт борьбы и естественного отбора… Как же прав был Людоед, когда говорил что брать в путешествие женщину — гибельно для самой миссии. Теперь это очевидно. Отношения и так в группе напряжены, хоть группа и поредела на треть. Но появись среди них женщина — это стало бы концом для всей миссии, а может и для них для всех. Хотя, провал миссии и есть конец всему. Да, в прозорливости Ильи можно не сомневаться. Да ведь он сам весьма бурно отреагировал на появление в баре лисиц-амазонок и оставил своих товарищей, чувствуя растущую в нем, как снежный ком, волну агрессии.
Как же медленно тянется время… И как же громко храпит Славик… Черт побери…
Оставалось сожалеть, что он не прихватил из лунохода записную книжку дяди Володи. Можно было скоротать время за чтением. Хотя в такой темноте…
Он уже не знал, какой по счету час всматривается в потолок этого гостиничного номера. Однако к своему удивлению он отметил про себя, что стал различать детали интерьера. И это в абсолютной темноте. Может это просто мозг рисует в воображении то, что охватил взгляд, когда они вошли в комнату с керосиновой лампой? Может он вовсе не видит, а лишь рисует проекции в сознании? Но нет. Вот на соседней койке лежит на боку Варяг. За ним Сквернослов. Койка Людоеда пустовала. Где его носит опять? Ах да… Он же вроде собирался потолковать с Ветром… Он вроде выходил… Выходил…
Дремота, наконец, вошла и в сознание Николая. Даже страх перед тем, что он увидит во сне всех кого убил сегодня, или уже вчера, не помог бодрствовать. Он провалился в сон, как тогда, в подмосковном лесу провалился в подвал метеостанции. И там встретил сталкеров…
— Куда мне идти? Что делать? — тот вавилонец, которого он обругал и, отправив воевать, кинул в объятия смерти, возник из ниоткуда.
— Что ж ты так неосторожно, — лениво пробормотал Васнецов. — От тебя живого толку больше было бы.
— А куда идти? Что делать? — повторил боец.
— Ну, теперь уже не знаю. Извини.
Вавилонец исчез. Но в темноте теперь проявлялась ровная шеренга незнакомых ему людей. Видны были только лица. Мужские и несколько женских. Разных возрастов, но с одинаково пустым взглядом. Ничего не выражающие лица мертвецов. Это убитые им вандалы? Кто-то шел за их спинами, проводя забинтованной в грязную тряпку рукой по плечам мертвых.
— Рана! — взволнованно прошептал Николай.
Она вышла, вперед держа в другой руке большую плетеную корзину.
