Зыбучие пески - [102]

Слишком быстро. Я не хочу.

Мы встали и вышли.

Все кончено. Все.

Мне казалось, что меня сейчас стошнит. Прямо там. Но мне каким-то чудом удалось унять тошноту, присесть на стул и, судя по всему, согласиться на кофе.

Сандер не стал садиться. Блин где-то снаружи, отбивается от журналистов. Фердинанд нервно пишет что-то в телефоне, не знаю что, не знаю кому.

Сандер явно нервничает, не слышит, когда к нему обращаются. Я никогда не видела его таким нервным.

Он пытается налить кофе в пластиковый стаканчик, но стаканчик выскальзывает у него из рук, и кофе разливается по столу. Сандер матерится вслух. Что за черт!

Я впервые слышу, как он ругается.

Мы ждем час. Ничего. По прошествии часа Сандер наконец присаживается. Что-то читает в телефоне. Фердинанд смотрит на меня, предлагает коробочку со снюсом, я качаю головой, и она достает жевательную резинку с никотином, я беру четыре пластинки, сую в рот и начинаю жевать.

Еще двадцать минут.

Сколько еще нам ждать?

Мы ждем еще минут двадцать.

– Сколько еще? – спрашиваю я. Никто не отвечает. Я повторяю вопрос: «Долго еще ждать?». Я похожа на капризного ребенка, ноющего: «Когда мы приедем?»

– Мы не знаем, – отвечает наконец Сандер, не отрываясь от телефона. Он что-то читает. Как он может читать в такой момент? Что он читает? Мы ждем уже два часа и одиннадцать минут.

Затем раздается треск в динамиках. Называют наш процесс.

Сандер встает, кладет руку мне на спину, словно хочет подтолкнуть вперед. Это так ведут на казнь? С мешком на голове? Куда мы идем? Уже близко?

Мы подходим к нашим местам. Судьи уже за столом. Лена Перссон отодвинула стул назад и сидит, тесно сжав коленки и поставив ступни параллельно. Сцепленные руки на коленях. Председатель суда берет слово, и у меня в ушах начинает шуметь. Я не могу разобрать слов, не понимаю их значения, смотрю на Сандера, пока председатель суда говорит.

– Письменный вердикт будет готов позже, там будут подробно изложены основания принятого решения.

Что это означает? Что он говорит?

Папа втягивает в себя воздух. Кажется, что ему физически больно, как от удара в живот. На мгновение мне кажется, что он сейчас придет в ярость и начнет кричать, как когда он выходит из себя, но потом я слышу, что он плачет. Он плачет и плачет, и мама его успокаивает, но в ее голосе тоже слышны рыдания, и тогда я сама начинаю плакать.

Журналисты шепчутся все громче, вот они уже говорят открыто, перебивая друг друга. В зале суда стоит шум и гам. У председателя суда на столе лежит бумага, но он в нее не смотрит.

– Суд постановил, что обвинение признано несостоятельным по нескольким пунктам. Обвинитель не доказал, что обвиняемая каким-либо образом принимала соучастие в убийстве, подстрекательстве к убийству или попытке убийства, и эти обвинения должны быть сняты немедленно.

44

Мама с папой сидят по обе стороны от меня на заднем сиденье машины Сандера. Папа обнимает меня рукой, держит спину прямо, прерывисто дышит ртом, он не выпускал меня из объятий с тех пор, как судья объявил, что я могу ехать домой. Папа не выпускал меня, даже когда обнимал Сандера (держался за мой рукав), когда пожимал руку Блину (держался за плечо), когда обнимал Фердинанд (держал руку у меня на затылке), но та даже не поняла, что ее пытаются обнять.

Мама вся горит. Ее бьет мелкая дрожь. Она держит мои руки в своих и гладит меня по пальцам, по ногтям, по костяшкам, словно желая удостовериться, что они все целы и на месте, что я действительно здесь, что я не плод ее воображения. Время от времени она нагибается ко мне, просовывает руку под ремень безопасности и поправляет складки на моей одежде. Гладит по щекам, прижимается носом к моим волосам. Мы не разговариваем. Не говорим, что мы «рады». Никто не сказал «я люблю тебя» или «спасибо Господу». Папа бормотал «спасибо-спасибо-спасибо» всем, с кем он обнимался, он говорит «спасибо», а мама, обнимая меня, шептала «прости». «Прости-прости-прости». Она шептала это едва слышно, только я могла слышать эти слова, и я обнимала ее в ответ. Прости.

Я ничего не говорю. Это невозможно. Я не могу.

Моя мама.

Сандер сказал, что нам лучше пожить пару дней в его загородном поместье, чтобы спрятаться от журналистов. Туда мы добираемся на большом пассажирском катере, но мы единственные на борту, судя по всему, его арендовали целиком. Когда он успел? Журналисты нас не беспокоят. Никто не спрашивает, как я себя чувствую, я рада, хотя знаю, что будет апелляция. Когда они спросили обвинителя, будет ли она подавать апелляцию, Лена Перссон с кислым видом ответила, что сначала ей надо ознакомиться с письменным вердиктом.

Сандер отвечал гораздо увереннее: «Мы довольны результатом процесса. Суд снял с моего клиента все обвинения, не думаю, что это решение может вызвать у кого-либо желание его оспорить».

Изображал ли Сандер уверенность? Не думаю. Сандеру нет нужды ничего изображать. Для этого у него есть Блин с его умением «ослабить узел галстука» и улыбаться с видом «мы такие крутые». Я выхожу на палубу, прижимаюсь животом к перилам, жмурюсь от ледяного ветра и чувствую, как глаза горят от слез.

Я и не знала, как скучаю по ветру, по свежему воздуху, холоду, ощущению свободы, когда ты посреди моря. Когда тебя окружает бетон, решетки и колючая проволока. Хорошее быстро забывается.