Зять - [3]

Как-то летом Костя пришел к бригадиру, сказал:

— Не против? Я навоз заберу с базов.

— Как заберешь? Куда? — не сразу понял Чапурин.

— Себе на поля. Под озимку.

— Молодец. А чем ты его вывезешь? Мартиновну запряжешь?

— Мое дело, — уклончиво ответил Костя. — У тебя коровы на базах плавают по брюхо. К осени тонуть начнут. Я вычищу. Тебе благодарность объявят за чистые базы.

— Забирай, агитатор, — недолго думая согласился Чапурин. — Я погляжу, как ты его вывезешь.

На следующий день на колхозных скотьих базах урчали бульдозер да скреперы, шеястый экскаватор. Могучие самосвалы один за другим потянулись на челядинское поле.

Отряд районного автодора, что недалеко от хутора асфальтовую дорогу вел, одним махом с навозом разделался. Чапурин лишь завистливо глядел на эту картинку, прикидывая, как ему придется отбрехиваться в правлении колхоза. Скажут, что продал навоз.

А вечером бригадира ругала жена:

— Всю жизнь работаешь, ни днем ни ночью покоя нет… А чего заслужил? Медаль? Внукам играть? Затюремщик деньги будет грести, а ты слюнки глотай. Или — к нему, внаймы, на старости лет.

Чапурин лишь вздыхал:

— Жизнь такая пошла.

— А к ней применяться надо, к этой жизни. Навоз ему задарма отдал?

— Сумел человек. Молодец. Почистил базы.

Он и Костю при встрече похвалил:

— Молодец. Сколько же ты им поставил, дорожникам?

— Коммерческая тайна, — усмехнулся Костя.

Поле, на которое навоз свезли, отпаровав, засеяли озимой пшеницей. И следующим летом, в июле, стоял возле него Чапурин и глядел.

В солнечном полудне лежало пшеничное поле червонным золотым слитком колос к колосу, не войти в него. А через ложбину — колхозное, жиденькое, словно клеваное, в зеленых островах вьюнка, в седых — осота.

Тогда и прикинул Чапурин вслух:

— Пятьдесят центнеров… Элита… По семьдесят тысяч… Не меньше семидесяти миллионов. Вот тебе и Костя.

В ту пору не было никого рядом. Но словно ветер слова его разнес.

То один, то другой приставал:

— Забогатели? Семьдесят миллионов. Куда же девать будете?

— Плетите… — отмахивалась Мартиновна.

— А ты не боишься? — шепотом спросила ее хуторская ворожея Солонечиха. Жизни решат.

— Столько и не пропьешь… — посочувствовал вечно хмельной Шаляпин.

Партийная Макарьевна при встрече сказала строго:

— Коммунисты все одно победят. Сибирь просторная, — предупреждала она. Гляди не загреми на старости лет.

И что-то тронулось в душе. Мартиновна была бабой большой, тяжелой, пожившей. Но и мшистый камень-валун, коли его бить и бить, не сразу, а треснет.

В земельные дела Мартиновна прежде не лезла. Теперь пришлось. При дочери за ужином завела она разговор:

— В била забили: миллионы да миллионы… Волочат молву. Взаправду, что ль, за пшеницу хорошо заплатили?

Против ожидания зять ничего не скрыл.

— Цена хорошая. Но у нас и пшеничка… — гордясь, сказал он. — Клейковина высокая. Пятьдесят миллионов уже перечислили. Остальные — обещают. А чего? спросил он. — Взаймы просят?

— Да нет… Думала, может, напраслину кидают… — проговорила Мартиновна и смолкла.

Если прежде она верила и не верила, то теперь ее словно жаром осыпало, перехватило дух. А немного в память войдя и вздохнув свободней, она с ходу решила:

— Презир надо денежкам дать. На книжку положить. На Володю и на Раису. Там проценты пойдут. Да-да, — убеждала она. — Так все делают.

— Э-эх, мать… — по-доброму посмеялся Костя. — Не забивай себе голову. Это кажется, что много. А их еще бы столько — и не хватило. С кредитом надо рассчитаться. Новый трактор нужен, КамАЗ с прицепом, горючее, запчасти. И если получится, то надо будет ехать в Словакию.

— Куда-куда?..

— В Словакию, за границу. Хорошие там есть комплексы: мельница, рушилка, пекарня — все вместе, — говорил он необычно мягко и глядел на жену, на сына, который тянулся к нему с рук матери, а та его не пускала.

— Пекарня? — спросила Мартиновна. — Хлеб будешь печь?

— Будем печь, — ответил Костя.

— Да его чуть не каждый день возят.

— Наш будет лучше и дешевле, — объяснил Костя и повторил, с чего начал: — Не забивай себе голову, мать. Я уж сам разберусь.

На том и кончили разговор.

Со старой матерью, с бабкой Макуней, говорить было без толку, она лишь отзывалась эхом.

— Либо он брешет все? — спросила у нее Мартиновна. — Обманет?

— Абманат, абманат… Он в тюрьме сидел, — согласно кивала бабка.

— А Володю жалеет и Раису не обижает.

— Мне пряников привез из станицы, — похвалилась бабка. — Сладкие.

Вот и поговори с ней. А поговорить было надо. Мартиновна ночь не спала, пытаясь понять то богатство, что рухнуло на ее баз. Сколько там… в этих миллионах. В гаманке ли, в кармане не уместить. Грезились они каким-то курганом. Всю ночь этот курган виделся. До сна ли?..

Утром Мартиновна к Раисе приступила всерьез.

— Моя доча, — начала она ласково, — об жизни надо загад делать. Это нам с бабкой дорога короткая — на кладбище. А тебе еще на веку, как на долгом волоку, всего придется перевидать. А время — надежи нет. И люди не зря про черный день копеечку сбивают.

— Ты об деньгах? — поняла ее Раиса.

— Об них, — призналась Мартиновна, — об вас с Володей мое сердце кровит. Такая страсть — миллионы. А он их — в распыл.

— Ой, мама… — вздохнула Раиса. — Я ему говорила. А он: нужны в дело. Трактор, машина, пекарня… — повторяла Костины слова.