Звуки музыки - [74]

К этому времени мы знали наизусть больше двухсот фрагментов, но каждый был для смешанных голосов, — которые мы теперь держали не слишком хорошо. Это прибавилось к нашему волнению и неловкости, появившимися, когда мы увидели среди публики несколько хорошо знакомых лиц из Нью-Йоркского офиса. Они также знали важность этого представления. И все это происходило не в каком-то уголке Соединенных Штатов, где раньше не было достаточного количества концертов и поэтому людям, вероятнее всего, должно было понравиться все, что бы мы ни исполнили, нет, это происходило в Бетлехеме, где мы пели год назад, и где аудитория состояла из певцов и любителей музыки. Всемирно известные фестивали Баха выработали у этих людей тонкий музыкальный вкус. Если мы хотели им понравиться, нам нужно было очень постараться.

С Божьей помощью мы прошли через это с развевающимися знаменами. Мы говорили, что это был не рядовой, хороший концерт, это был один из тех выдающихся, изумительных концертов, которые запоминаются на годы. Когда мы пели «Настал день, когда нам с тобой, мой милый, нужно сказать „прощай“» Брамса, публика сидела в слезах. А когда мы под конец исполнили «Оркестровую песню», люди вскочили на ноги и хлопали, хлопали, хлопали. Это и предопределило успех концерта: держать публику между смехом и слезами. Искусство вашей музыки должно быть столь убедительно и сильно, чтобы заставляло людей забыть себя. Оно должно уводить их из обыденного состояния. Они должны плакать, они должны смеяться, они должны хотеть больше выходов на «бис», чем вы приготовили. Представление имело огромный успех, «Коламбия Консертс» была удовлетворена. Полумертвые, но счастливые, этой же ночью мы уехали обратно в Мерион, предварительно отправив мальчикам телеграмму, гласившую: «БИТВА В БЕТЛЕХЕМЕ ВЫИГРАНА!» После этого военная цензура потребовала узнать, не было ли это кодом.

Нет, это была правда. Она отмечала начало новой главы. Бог, который закрыл дверь, открыл окно.

Глава XIII КОНЕЦ БЕЗУПРЕЧНОЙ ЖИЗНИ

Последующие дни были полны суеты и беспокойства: упаковка и переезд из Мерион. Три счастливых года прожили мы под кровом этого дома, который внутри казался намного больше, чем снаружи. Трудные времена сменили легкие, и каждый из нас оставил множество воспоминаний в его стенах. Это не были обычные три года. В нас произошли важные изменения. Они превратили нас из европейцев в еще не американцев — это вопрос роста и развития, которые вершит время, — но в людей, которые хотят стать частью этой нации. Мы никогда не могли понять тех эмигрантов, которые на вид испытывают волшебное превращение на борту корабля, на который они ступили европейцами, а покидают готовыми американцами, находя порочным все, что оставили позади, и все «шикарным» и «о'кей» в Штатах. С нами происходил медленный и болезненный процесс. Нельзя любить то, чего не знаешь. Чем больше мы узнавали об Америке — стране и ее людях — тем сильнее чувствовали, как сильная, теплая любовь росла в наших сердцах. Для примера: шла война, и мы были зарегистрированы как иностранцы из враждебной страны; но нас не только не заключили в лагерь, мы могли беспрепятственно ходить по своим делам, носить наши иностранные костюмы и говорить на своем родном языке на улице, в поездах и на эскалаторах. В наших программах всегда оставалось несколько немецких номеров, и публика никогда не имела ничего против этого. Такое отношение было совершенно неевропейским, этот недостаток предубеждения был порожден добротой сердец. Американцы, кажется, никогда не спрашивают: «Кто ты?» Они говорят «Каков ты? Давай посмотрим». Они дают тебе честный шанс продемонстрировать все самое лучшее в тебе и признают тебя за это, приехал ли ты из Польши, России, Англии или Австрии. И в тот день, когда уезжали наши мальчики, мы почувствовали, что хотим, чтобы страна, за которую они должны были сражаться и, возможно, умереть, была нашей страной. Мы заявили о своем намерении стать гражданами. Нам предоставили возможность отправиться в Канаду, в Торонто, и въехать в Соединенные Штаты на этот раз не как гости, а как эмигранты. Теперь мы должны были ждать пять лет, чтобы стать гражданами.

Маленький дом был битком набит мебелью, принадлежавшей нам — семье, прибывшей сюда с несколькими чемоданами и четырьмя долларами в кармане.

Вот как это получилось. Однажды мы встретили издателей — мистера и миссис Фрэнк Шид из Англии, которые также проводили военные годы неподалеку от Филадельфии. Мы обнаружили, что у нас много общего и с этого момента много восхитительных часов проводили вместе.

Во время первого визита в их дом я воскликнула:

— Ах, какие замечательные ковры!

Этот предмет обстановки отсутствовал в маленьком доме на Мерион Роуд.

— Ах, — сказала Мэйзи Шид, — это с аукциона. Этот стоил восемь долларов, этот — пять, а этот, вот здесь — самый дорогой — двенадцать. Это были прекрасные старые восточные ковры, один даже бухарский, и Мэйзи Шид сказала мне, что было одно места в Филадельфии, магазин Самуэля Т. Фримэна, где каждую среду проводились аукционы. Там можно было по весьма умеренным ценам приобрести хорошие вещи.