Звонкое чудо - [41]

Бородач их вроде бы пересчитал, улыбнулся:

— Порядок. Вся династия налицо.

И принялся кричать как оглашенный:

— Свет. Начали.

Свет из прожекторов среди бела дня пущают. Трещалка вовсю трещит. Значит, быть Филимоновым в кино, и мы их в клубе на экране станем смотреть, как почетных людей и представителей рабочего класса. Да… Они, получается, династия, а я, по всем отзывам и грамотам, первый мастер-живописец, как осевок, брошен. Не династия. И все из-за дочки Наденьки. А верней, коли душой не кривить, сам виноват.

Ох, как ясно помню ее, когда родилась. У нас и кровати-то не нашлось: два старых кресла вместе составили, тюфячок вдвое сложили, да так и умостили ее, ягодку. А сами наглядеться не можем: Жена улыбается:

— Вся в тебя. Ты глядь-ко, как кулачок сжимает. Сбоку-то, сбоку морщинки приметил? И пальцы длинные да тонкие, ну чисто твои. Живописной, верно, станет.

А я уже тогда прикидывал:

— На двух войнах сражался, раны принимал, в неурожайный год горя хлебнул. А в ее жизни чтоб не всяк гром бил, а и бил, так не по ней. Чтобы ладно жила, чтобы удача охапками, а лиха ни щепоточки. И уж если судьба назначит ей идти по живописной линии, так чтоб образование не менее Академии художеств. Вот как загадывал.

Каждый шаг берег, каждый лепет помнил.

Бабка ее баловала, а за ней и я с женой.

Бабка пристанет:

— Наденька, как Жучка лает?

Молчит Надя, ждет, что дальше последует.

А бабка:

— Ну скажи, милая, скажи, ягодка. Скажешь — конфетку дам.

Наденька улыбается, а потом!

— Гав! Гав!

И конфетку в рот.

Второе ее слово: «Мое». Тоже бабкина наука.

Рисовать стала рано. Начертит кружок, настучит карандашиком, поставит точки — глаза, точку — носик, точку — рот.

— А брови где? — спрашиваю.

Пыхтит, выводит линию над глазами:

— Вот. Одна бровь на оба глаза.

И тянет руку:

— Дай конфетку.

В больницах человека на просвет берут, всё видят, где какая неурядица в организме притаилась. А когда с девушкой гуляешь, о том о сем разговариваешь, разве ее просветишь? Разве характер до тонкостей узнаешь? К тебе она, как яблочко к солнцу, все румяной сторонкой поворачивается. А коли внутри червячок, то, скажи на милость, — как его распознаешь?!

Всем взяла моя жена Ольга — и собой статная да красивая, и улыбка у нее милая. А вот призвание мое — живопись, чем я в жизни радуюсь, — для нее, вишь ли, не по нраву. Не выгодно-де. Можно, мол, найти кое-что и поприбыльней. Откуда в ней скупость — ума не приложу. Право слово, точно в крови сидело. Не то что копейке счет ведет — это для хозяйства не плохо, — нет, она гнилого гриба не выбросит — либо в суп, либо в жарево пустит. А чуть укоришь — она вразрез:

— Не тот злой червь, что в нас, а тот, что из нас. Это же грибной сок. Зачем добру пропадать?

Гости придут — едва ли не черствой коркой встретит. Поверите, сам редко сыт бывал. У нее на все резоны. Либо:

— Это на утро оставим.

Либо:

— Много есть — вредно для человека.

Что уж за аппетит, когда любая котлета на счет, а тарелка супу — про запас.

И бабка ей во всем поддакивает. Да ведь и то сказать: ее воспитание.

Так они вдвоем-то и тянули за собой Наденьку.

От бабки только и слышишь:

— Дай-ко, моя ягодка, дай-ко, моя милая, я сделаю сама.

Мне бы прикинуть, куда идет такая стежка-дорожка, а я, дурья башка, радовался: вот, мол, внимательна бабка к моему чадушке.

Эту вредную старуху надо бы, минуты не медля, отправить обратно в деревню и деньги ей туда посылать, — пусть себе в покое век доживает, а молодую жизнь не калечит. Благо все скрипела старая, что покинула родные места, крепкую избу, да ухоженный огород.

Но вот не додумался я в ту пору.

Подросла моя Надежда, учится неплохо, все с лету хватает: способная. Только ей это вроде бы и ни к чему. К нарядам пристрастилась. Бабка о басочке, мать о корсажике, а дочь о кокеточке. Что ни вечер — либо кино, либо танцы. Раньше, бывало, подсядет, когда я рисую, и все-то допытывается:

— Эта веточка почему золотенькая? Чтоб красивее? Цветочек-то какой миленький получился.

Или:

— Вот я вырасту, такой же нарисую.

А наступили дни, что веточку хоть черным-черно проведи и хоть вкривь и вкось пусти, цветочек хоть вянь да сохни, — ей все едино. И своих рисунков никаких не надо. Лишь бы юбку шерстяную по моде сшить аль кофточку купить из перлона-нейлона. И все-то о себе, и все-то «мое».

Друзья хвалят:

— Дочка у тебя красавица.

А мне это не в радость, а в боль: лучше бы не красивая уродилась, а душевная.

Годы не молодые, стал я прихварывать, а она с насмешкой:

— Опять ноешь! Стоит тебе, отец, в полуклинику пойти, — так ты и заболеешь.

Вспомнишь, как ее, маленькую, от болезней оберегал, как вскакивал ночью по одному ее тяжелому вздоху и у колыбельки из кресел часами просиживал, а она будто мысли читает, так и язвит по открытому отцовскому сердцу:

— Знаю: неблагодарная дочь осмелилась шутя коснуться больного места.

Десятилетку кончила, красиво-то говорить навострилась.

И нет ей заботы, что от ее усмешек у отца новая морщинка прорежется или седой волос появится. И нет мысли, что даже малая ласка год жизни отцу добавила бы.

Одним словом, другая у нас жизнь пошла. Темная для меня жизнь. Безрадостная. И работа не светит: все-то мне казалось — дочку-ягодку порадую. Для нее и премии, для нее из города гостинцы. А теперь не могу. Жена подыскала себе выгодную работу в торговой сети. Стала больше меня зарабатывать: нет-нет да и укорит этим. Скоро и моя ягодка свой голосок к той песенке приладила. Мать за дудку, а дочь за гудок.