Звонкий колокол России . Страницы жизни - [44]

— Сам он оценивает этот архив на русские деньги тысяч в десять… По степени интереса бумаг, столь опасных русскому правительству… Возможно, придется пригласить специалиста-оценщика, но едва ли разница в оценке будет сильно отличаться от названной суммы. Столкуемся, Николай Васильевич!

— Хорошо бы, пан! Вы говорите так уверенно, будто я уже окончательно проверенный покупатель! Но сейчас поздно, пора мне в отель, а до среды буду ждать вас к себе, чтобы уточнить: ожидать ли мне в Париже какого-то знака от Герцена или от вас, либо поступать иначе, имея ваше рекомендательное письмо. Или уж… поискать другое применение своим средствам и планам… Доброй ночи!

— О доброй, доброй ночи! …Хочу вам довериться: если вы сможете задержаться в Париже до конца сентября или начала октября, то, вероятно, там и будет ваша встреча с Александром Ивановичем. Потому что Герцен намеревался с семьей быть в Париже к октябрю.

3

Новые женевские знакомые Постникова, проводившие его на поезд 2 сентября, верно, весьма удивились бы, узнав, что пассажир этот не только не остановился в Париже, но даже вообще объехал французскую столицу стороной, а в Берлине взял билет до Варшавы.

Теперь, в конце сентября, месье Н. В. Постников очень спешил к Парижу, только не с юга, как предполагали в Женеве, а с севера. Это было тем более странно, что пану Тхоржевскому шли постниковские открытки из Парижа несколько раз на протяжении сентября месяца…

В Петербурге сам Александр Второй 17 сентября листал подробный доклад Мезенцова о ходе переговоров. Там говорилось, что поручение возложено на агента, «чья опытность на уровне задачи»…

Императора же одолевали сомнения. На полях доклада он собственноручно начертал:

«Признаюсь, что я далеко не убежден, чтобы покупка эта могла состояться…»

…Утренний берлинский прибыл в Париж на Северную станцию строго по расписанию. Николай Васильевич Постников покинул купе первого класса и жестом указал носильщику побережнее отнестись к паре тяжелых чемоданов. В фиакр он усаживался с достоинством, назвал адрес добропорядочного отеля на Севастопольском бульваре и всеми замашками подчеркивал, что не принадлежит к праздным провинциалам, радующимся даже самому факту прибытия в столицу шика и моды. Опытный возница было приостановил лошадей на пересечении Рю де Лафайет с бульваром Мадженты — самые восторженные седоки обычно уже отсюда начинают превозносить вслух гармонию парижских уличных перспектив, однако седок не проявил никакого интереса к достопримечательностям столицы и нахмурился по поводу задержки. Лишь мелькнувший слева мрачный силуэт тюрьмы святого Лазаря почему-то привлек на миг внимание деловитого гостя.

Фиакр неторопливо катил вдоль Страсбургского бульвара, перекрещивающегося с тенистым бульваром Сен-Дени — еще королевским, одним из старейших на исконном поясе чудесных каштановых аллей столицы… За перекрестком, как продолжение Страсбургского, начинался прямой как стрела Севастопольский бульвар, застроенный большими, самодовольными зданиями — жилыми, торговыми, общественными. В красивом сквере против классического ансамбля Центральной школы искусств и ремесел листва старых лип и каштанов засыпала скамьи и дорожки, где пара влюбленных при свете дня никак не могла прервать прощального поцелуя, уже рискуя привлечь внимание постового… За пересечением с просторной Рю де Тюрбиго фиакр остановился перед гостиницей, заранее избранной седоком. Место было оживленное, в нескольких кварталах от «Чрева Парижа» — знаменитого центрального рынка. Недалеко отсюда и до главной почты, и до Французского банка, и до Моста менял через Сену к острову Соте с Дворцом юстиции и главной полицейской префектурой Парижа. Близость такого учреждения успокоительна для чужестранца со средствами…

Когда в просторном комфортабельном номере горничная распаковала оба чемодана, развесила в шкафу и разложила по полкам всю дорожную амуницию приезжего, он запер свой номер и отправился в город на почту и в ресторан. При всем безразличии к архитектурным и природным красотам, он все-таки дошел по аристократической улице Риволи до здания Лувра. Обойдя его сбоку, он остановился на площади Карусели.

В садах Тюильри, расцвеченных желтыми и алыми тонами увядания, было столько грации, грусти и стройности, что Николай Васильевич забыл о еде и пошел вдоль аллей, оглядываясь на статуи. Миновав дворец[9] и оранжерею, очутился он посреди площади Согласия с луксорским обелиском, испещренным загадочными иероглифами. И в эту минуту, будто по режиссерской воле, проглянуло сквозь городскую дымку и осенние облака парижское сентябрьское солнышко. И струи обоих фонтанов, до того мига казавшиеся белесоватыми, бесцветными, сделались волшебно-радужными, будто хотели помочь людям раскрыть тайну древнеегипетских письмен, может быть таящих ключ к величайшим загадкам жизни… А в следующий миг, забывая о просторной перспективе Елисейских полей с далекой площадью Звезды, он внезапно представил себе, что именно здесь, почти на месте обелиска и фонтанов, грозная революция воздвигла на черно-красном помосте уродливое чудовище гильотины, и под ножом этого чудовища скатились в корзину головы Людовика, Марии-Антуанетты, а потом и Робеспьера…