Звезды не для нас - [29]

Мне не хотелось просыпаться потому что я боялась, что там – в реальности? – там папы уже нет.

***

Я проснулась.

За окном светило яркое солнце. Я надела плюшевые тапочки и вышла в коридор. В замке было необычайно пусто – я не встретила даже никого из прислуги.

Заглядывала во все комнаты – пусто. Ни мамы, ни папы.

Я чувствовала себя опустошенной. Разбитой. Как будто не успела сделать чего-то важного. Но вдруг услышала смех со стороны двора.

Это был смех папы.

Я наспех оделась и выскочила на улицу.

– Ну что, принцесса? – крикнул папа, увидев меня. – Сыграем в снежки?

Я развела руками. Указала на дерево, с которого только что сорвался оранжевый листок.

– Рано ещё.

Он подошёл ко мне поближе. На его голове не было ни одного седого волоска. Его щёки украшал румянец. Мелкая сеточка морщин казалась едва заметной на молодом, дышащем жизнью лице.

– Принцесса, – мягко улыбнулся он. – Когда же рано – было для нас проблемой? А?

Он взмахнул волшебной палочкой, и через секунду начался такой снегопад, какого наше королевство не видела уже сотни лет.

Мы бегали и кидались друг в друга снежками. Звенел смех. Снег скрипел под ногами. Изо рта выплёскивались облачка пара.

Оранжевая листва пятнами украсила идеально ровную снежную поверхность.

Мы легли на снег и начали то поднимать, то опускать руки. Делали снежных ангелов. Как раньше – когда папа был ещё жив.

Он взмахнул палочкой, и ангелы сорвались со снега и взлетели в небеса.

– Забыла что ли, кто твой папа? – папа обнял меня за плечо и передал волшебную палочку.

Не забыла.

Мой папа – самый настоящий волшебник.

Табло

Михаил Востриков

г. Москва

На таймере 239 часов. Я устремляю глаза на мощные прожекторы метрах в тридцати над головой и не отвожу, пока от рези в висках не замолотит. Тушу папиросу на половине и сую к заточке в нагрудный карман, затем откидываю полог импровизированного лазарета, и носоглотку обжигает мешаниной смрадов: гной, застарелый пот и моча. По обе руки от меня громоздятся три койки. Все заняты редко, но чтоб лазарет пустовал – это не про Загон. Нет у нас тут целехоньких, зато жестокости, от которой у рассудка гайки начинают откручиваться, нам насыпали с лихвой и по щепоти сдабривают еще с каждым циклом.

На крайней койке вижу паренька лет двадцати с броским лицом и шапкой белокурых волос. Его положение незавидное настолько, что тянет либо перекреститься, либо сбежать, лишь бы ненароком его неудачу не приманить. Когда его забрали в разделочную, я лишний раз убедился в своих задатках провидца – не зря у меня холодок по нутру полз. В разделочной шутки ради вшили ему прямо в живот помпу на манер инсулиновой, только с первосортным галлюциногеном, и срабатывает она, когда ей вздумается, так что ходит в астрал это бедолага регулярно. По рассказам он что только не видел: и родных в огне, у которых лицо уже обуглилось, но они еще живы; и в разделочной от него оставался только мозг в банке – живой и мыслящий; и пауки по нему ползали, кислотой плюясь. Словом, да, не позавидуешь.

Скрежещут пружины дальней койки. Там в горячечном бреду мечется мальчишка с лицом простым и невинным. И семнадцати ему не дашь, ранение явно первое. Каждый в Загоне после ранения – теряешь сознание, а приходишь в себя уже здесь, среди тех, над кем в разделочной поколдовали.

– Это новенький? – спрашиваю у приземистого и плотно сбитого ветеринара, единственного врача на весь Загон.

– Угу, – бросает он и бионическим протезом подносит к губам папиросу.

Повезло, что рука у ветьки прижилась. Работает не хуже живой, а мизинец он даже заточил под скальпель. Таких счастливчиков мало. Все больше тех, от кого либо крупная дрожь проберет, либо истерический хохот. Вживили тут одному что-то в голову, так он на каждое слово по пять синонимов выдавал. Спросишь его: «Как живешь?», а в ответ: «Ничего-средненько-держусь-прорвемся-не сдаюсь». Тогда ты: «Да что с тобой?», а он: «не знаю-без понятия-черт разберет-труха в голове-не смыслю». Другого так часто забирали, что в какой-то момент он вернулся с молнией поперек брюха.

– Что хоть с ним? – продолжаю я.

– Пулевое.

Невольно хмыкаю. С первых дней восстания правительственные штурмовики жгут нас световым оружием, – и где достали-то столько? – а раны до сих пор «пулевые».

Световое ружье бесшумно. Все твои спутники на поле боя – вопли раненых, шкварчание кожи да звук вытекающей крови, но раньше или позже все смолкает, уступая место вязкой, скребущей по костям тишине. Для многих она хуже чирканья пуль, рвущих воздух, землю и плоть, или фугасных разрывов, что молотят перепонки в кровь. Меня же она расслабляет. Целебным бальзамом умащивает покромсанную душу, и мысли на время даже перестают жечь мозг, как грязный палец – свежую ссадину.

– Дядя Стёпа вон, – угрюмо кивает ветька на койку. – В этот раз легко отделался. Ухо.

Переметаю взгляд на койку. Там Стёпа без обеих ног, правой руки, с выколотым глазом, а теперь еще и пробитым ухом. Голова его перемотана повязкой с пятнышком крови на месте, где это самое ухо должно быть.

Стёпа – невылазный жилец лазарета. Его забирают в разделочную каждый третий цикл и чего-то лишают. Обе ноги и глаз уже как слизало, пробито ухо, лишили руки. На ней все равно одной фаланги недоставало, как-то пошутил я, так он меня таким презрением обдал, что я чуть в точку от стыда не сжался. Стёпу планомерно превращают в чайничек, как из той книжки про войну прошлого, – оставляют ему только «краник».