Звезды на росстани - [49]

— Слышу, хорошо слышу. Но ты думаешь, Асенька, он ошибся, Гулякин-то? Подписал, не читая, так ты думаешь, Асенька? Не за простака ли его принимаешь, дорогая моя?

Я благодарил ее, подбирая слова. Да какими словами можно воздать за доброту! Где такие найти? Я пожелал ей спокойной ночи. А то и дома человеку неспокойно.

И снова телефон. На то и телефон, чтобы бестактно, грубо врываться в расположение твоих мыслей и чувств.

— Ага, это ты. Отпускник, говорю?.. Подписать-то подписал, да, слышал, собираетесь вы тут. Выпускники. Огольцы. Жеушники. Может, кто и большим человеком стал. Да вот и ты у нас тоже не в рядовых ходишь. Ну, приезжают — это хорошо, это можно сказать, политическое дело. Слушай, а помощь тебе нужна какая?.. Как какая?.. Ну, материальная, к отпуску, какая еще? Ну, почему не нужна? Черкнул бы взял заявление… Что значит ни к чему? С женой посоветуйся, не капризничай давай. Да кто тебя просит унижаться? Просто такой порядок: пишут заявление. Да ты сам, что ли, не знаешь? Ну, да полно уж. Ладно, говорю, не проси. Гордый какой… Так заходи в понедельник, с утра заходи за приказом. И давай советуйся с женой. Думай. Ну, всего тебе.

Вот так. Думай, значит. Я положил трубку.

Вот она, штука. Человечность, сердечность к уходящему в отпуск. Хотя бы и к директору. Хотя бы и к несостоявшемуся, такому, как я. Ну как человечинку эту привязать к личности Гулякина? Или доброта эта показная, всего-навсего ход игрока? Нет, так не хочется думать о человеке заслуженном. Что получится, если так думать о человеке?

Когда выпито было за встречу, за наши двадцать лет, прожитых врозь, когда восклицания: «А Васька, помнишь, отмачивал?», «А Толича не встречал?», «А Лешка Акулов, Самозванец, он знаешь…», «А Фарс-то, злодей, он в Башкирии окопался!» — когда эти восклицания все были исчерпаны, и разговор пошел и поровней, и посодержательнее, когда, наконец, были обговорены и уточнены совместные действия по вызову и встрече старых жеушников из бывшей девятой группы, в состав которой, понятно, вошел и мастер Наиль Хабибуллович, тогда и удосужился спросить меня друг мой, Борька Попов:

— Так что же у тебя там, на работе? Какую тебе медаль выдали? Давай рассказывай, как на духу.

— Ты же знаешь Иволгина. Ну, с золотой коронкой, говорун такой был. Ты за штаны стащил его со сцены, на собрании, помнишь?

— Это который в комсомол, на руководящую должность просился? Как же. Я бы его и сейчас узнал.

— Имеется такая возможность. В управлении работает.

— А к чему это? У тебя с ним дела, дружба?

— Да рвется человек на мое место. Не уступить ли — пусть попробует сладкой жизни.

— То есть, как это? — Борька Поп поднял на меня честные голубые глаза. — Как это рвется? Как это уступить? Или ты хреновый учитель, и директор из тебя… А может, ты не из девятой группы, Соболь?

— Смешной ты, Поп, человек. Причем девятая?

— А притом, что… притом… Ты так и думаешь, что девятая ни при чем? Считаешь, что ничему не научился в девятой группе? Значит, техникум и университет тебе больше дали? Интеллигента из тебя сотворили?

— Никто не говорит, что жеуха мало дала. Но если судить о моей персоне… Из рабочих ушел, а к интеллигенции, по-моему, не пристал. Понимаешь ты мое положение?

— Пристал, дорогой товарищ! Сомненья и колебанья — это у тебя, брат, новое, это от интеллигента.

— Хочешь сказать, худшие черты уже есть? Но я говорю о лучших. Кругозор, эрудиция. Вообще — доблесть.

— Чего захотел. Вот шугани этого Иволгина, чтобы кувырком от жеухи… Вот и доблесть тебе.

— Предлагаешь борьбу за портфель? А разве нельзя бороться за что-нибудь стоящее, например, за мальчишек, за превращение бездумных орд в толковые рабочие коллективы? Так вот, в мышиной возне и уходит время, и вырабатываются дурные привычки. Человек сутягой делается, мельчает.

— А дать по башке этому подпевале ты можешь? Или тебя, старого боксера, учить надо?

— За тебя не постеснялся бы. За Анюту. За ребятишек. А тут, извините, за портфель администратора…

Глаза Бориса Попова нисколько не теплели от моих доводов.

— Я бы что тебе сказал на это? Во-первых, ты дурень. Не подымай брови, не горячись.

Сам он, Поп, горячился. Я слушал его, как положено.

— Дурень — это во-первых. Преступник еще. Это во-вторых. Какое ты имеешь право работать по двенадцать часов? Кто дал тебе такое право? Силы девать некуда? Наша Конституция тебе разрешила? Профсоюзы? Или жена позволила приходить домой на все готовое, только спать?.. Не перебивай, говорю! Потому что я тебе по-своему, по-рабочему говорю. Считаю, что ты, такой, как ты, и пацанам, и всему рабочему классу нужен. Я бы тебе сказал: плюнь. Уходи. Иди слесарем вот хоть в мою бригаду, но я же тебя насквозь вижу: твое призванье — учить пацанов.

Анюта издали смотрела потемневшими глазами, но в разговор не встревала.

— Слушай, Поп, ты где выучился говорить?

— Коротко говоря — в училище. И на работе. Повоюешь с такими, как Иволгин, — выучишься. Но ты не перебивай. Разговор о тебе.

Анюта слушала Борьку Попа. Грубые Борькины слова, неужели они доставляют ей удовольствие? Или не устраивает перспектива моего свободного времени? Или что? О чем она думает?