Звездун - [42]

Глава 18

Войдя в квартиру, я первым делом замечаю, что в ней очень холодно. И кошка, против обыкновения, не выбегает навстречу и не трется о мои ноги с требовательным мяуканьем, мешая пройти.

Хорошо, думаю я. Эта пушистая тварь исчезла. О, вы шокированы…

Неужели вы на самом деле так ее ненавидите?

Вообще-то нет. Я просто описываю свои чувства. К этому моменту я уже довольно поддатый и думаю: «Хорошо. Сэм поймала меня на слове и забрала кошку». Но когда прохожу в спальню, я вижу, что она взяла намного больше.

Исчез фен, и то место на ковре, где он лежал, кажется обездоленным. Также исчезли сотни загадочных тюбиков, баночек и флакончиков, напоминавших мне о ней. Там, где они раньше теснились, теперь пустой подоконник, который не мешало бы покрасить.

Опустела не только спальня. Ванная, которая еще сегодня утром буквально прогибалась под тяжестью кондиционеров для волос, масок для лица, масел от «Боди шоп», крошечных подарочных флакончиков геля для душа от «Бутс» — все аккуратно выставлено вдоль краев, — сейчас выглядит голой. Твою мать, Сэм даже зеркало прихватила! Она также забрала маленькое зеркальце, которым я пользовался во время бритья, так что теперь и посмотреться не во что…

Когда я возвращаюсь в спальню, то замечаю гулкую пустоту шкафа еще до того, как заглядываю туда. Как я и думал, там осталась только моя одежда, которая занимает едва ли треть всего пространства. Пусть это кажется несерьезным, но я раздвигаю вешалки по всей перекладине, и они висят, позвякивая, наслаждаясь обретенной свободой. Ящики тоже пусты. Исчезли все ее трусики, носки, топы, шарфики, и я ловлю себя на мысли, что мне так хочется их потрогать и понюхать. Не думал, что дойду до такого, однако вот вам доказательство.

На кухне обнаруживаю источник холода. Сэм оставила окно открытым, и я почти слышу, как она ворчит: «Хм-м… квартира жутко воняет, надо бы проветрить…» Она сделала это специально, словно говоря: «Не распускайся только потому, что меня нет». Со стуком захлопываю окно и закуриваю. Все ясно.

Я мог бы объяснить свои слезы тем, что хватил лишку, но на самом деле мне сегодня многое пришлось пережить. Как случилось, что человек, который был мне так близок, который брал мою любовь и дарил мне свою, кто обещал быть со мной во здравии и в болезни, в богатстве, в бедности и тому подобное, оказался настолько безжалостным?

Если бы у меня были друзья, такие, с которыми можно пойти и выпить, то они сказали бы: «Все женщины одинаковы». И были бы правы. Даже Сэм, которую я не перестану любить до своего смертного часа. Даже она.

Она оставила записку, и я тщательно изучаю ее в поисках хоть малейших признаков сожаления, сострадания или желания помириться. Перед тем, как прочитать, подношу ее к свету и тщательно осматриваю, надеясь найти предательские следы слез. Но даже если она и плакала, когда писала это послание (что вряд ли, думаю я, вспоминая новую, неподдающуюся эмоциям Сэм), на бумаге нет ни единого тому свидетельства.

Письмо гласит:

Крис!

Твое послание было очень милым, но, боюсь, оно ничего не меняет. Пожалуйста, постарайся наладить свою жизнь.

Сэм.

P. S. Прошу тебя, больше мне не звони. А что значит твоя выходка с одеколоном? Я думала, ты выше подобных банальностей.

Я читаю записку еще раз — вслух, делая ударения на разных словах. Затем читаю ее голосом Сэм. Читаю медленно, затем очень быстро.

Но сколько бы я ни читал письмо, ничего в нем не меняется. Напротив, с каждым разом оно становится все непреклоннее. Только слово «милый» выражает хоть какое-нибудь чувство. То, что там нет ни «целую», ни «с любовью, Сэм», ни даже «дорогой Крис», говорит гораздо красноречивее, чем само письмо. И, полагаю, мне придется с этим смириться.

Чтобы ускорить процесс, несмотря на то, что я уже в стельку пьян (а может, именно поэтому), решаю еще раз воспользоваться предложением магазина и приобрести восемь банок «Стеллы Артуа» за шесть фунтов.

В магазине я допускаю небольшую оплошность. Как ни смешно, я совершаю ее, когда тщетно пытаюсь завязать хорошие отношения с персоналом.

— Нельзя ли мне получить то, что указано в объявлении? — спрашиваю я, водружая две упаковки пива, по четыре банки в каждой, на прилавок.

Женщина, которая за ним стоит, тревожно смотрит на меня и отводит взгляд.

— Простите? — выдавливает она, причем в ее исполнении это не звучит ни вопросом, ни извинением.

— Кредит, — весело говорю я и показываю на написанное от руки объявление за ее спиной, которое гласит: «В кредит не отпускаем». С таким же успехом я мог бы показать на другое, предупреждающее: «Пожалуйста, проверяйте сдачу, не отходя от кассы, позже претензии не принимаются» или на то, где написано: «Не больше двух школьников одновременно».

— Простите, — повторяет женщина; с таким выражением лица лавочники из американских фильмов необдуманно лезут под прилавок за спрятанным ружьем.

— Ничего, я просто пошутил. Ваше объявление…

До кассирши наконец доходит.

— А, кредит. — Она улыбается слегка неуверенно, и мне этого достаточно, чтобы осознать: продавщица либо не понимает моей шутки, либо не считает ее смешной. — Простите, — повторяет она в третий раз. — Шесть фунтов.