Звездолёт, открытый всем ветрам - [54]

Пол гостиной изрыт кратерами, как лунный ландшафт, каждая зияющая рана в форме головки его молотка для чеканки. Кухонная фанера лежит вдребезги разбитая у него под ногами. Он крадётся обратно на крыльцо, и занозы впиваются в мякоть между пальцами ног.

Там стоит Рапсодия, тяжело дыша, обеими руками вцепилась в верёвочные перила, молоток на полу.

— Где она?

Чарльз ковыляет мимо неё и втаскивает куклу на качели. Стягивает простыню, и кукла тихо вскрикивает в знак свободы.

— Ты готова была её продать, — голос у него тихий, хриплый. — Ты готова была себя продать.

— Принеси её мне.

— Нет.

— Принеси её мне, а то я этот дом продам к чертям собачьим, ты и пикнуть не успеешь.

— И где ты будешь жить?

— А тебе что?

— Это я всё построил. Всё для тебя.

— Всё ты врёшь! Неси куклу. — Ветер завывает её словами, толкает их ему в лицо, бьёт наотмашь по шрамам, дёргает за волосы. Рапсодия-деревянная тоненько повизгивает от тоски. Только когда он поднимает ей руки, как будто они тянутся к жене, — только тогда кукла успокаивается.

Двоих сразу ему не перенести. Дом трясётся на ветру. Он поднимает куклу, осторожно распрямляет каждый искусно выточенный сустав, так что она может стоять сама по себе, и осторожно тащит её через крыльцо. Она перегибается над обрывом, удерживаемая только верёвкой, и стонет от счастья, когда его жена касается её руки.

Ветер спадает, наполняя дом тишиной. Руки Рапсодии тянутся к её двойнице, ласкают, движутся так, точно хотят расправить каждый старательно выгравированный волос. Плечи жены трясутся, и только еле слышный всхлип выдаёт надвигающееся рыдание. О, как она плачет — сам ветер возвращается, и они рыдают вместе, голоса сливаются в унисон в поисках финальной каденции.

Не успевает отлететь последняя нота, как пальцы живой Рапсодии нашаривают пустые глазницы куклы. С бессловесным криком она хватает двойницу и швыряет с крыльца. Рапсодия-раненая летит кувырком, вверх тормашками, а Чарльз устремляется к краю, и верёвка врезается ему в живот. Она визжит в неблагозвучной агонии, ударяется, расщепляется, побелевшие члены застревают в расщелинах, валяются в зарослях кактуса. До дороги под обрывом долетает одна голова.

Он думает: наверно, она на них вверх смотрела, — и многоголосый призрак плачет, забытый, брошенный в горячем ночном воздухе.

— Вот теперь мы квиты. — Голос жены на слух такой плоский, совершенно лишённый выражения.

— Я тебя больше не понимаю. — Чарльз бессмысленно смотрит на её затенённый профиль.

— Больше я ничего не продам. Всё, что ты сделаешь, останется тут… с нами, — голова Рапсодии понуривается.

— А как же деньги? — он держится изо всех сил за верёвку, а иначе упадёт.

— Чарльз, да не нужны нам были деньги. Моего нынешнего заработка нам больше чем достаточно.

Он давно об этом знал — если честно, то не первый год. Он ей этого не говорит. — Давай наконец поговорим… об этом.

— В тот вечер ты нас обоих убил. Если б мы тогда не пошли с тобой в мастерскую, я бы тебе вместо этого спела; я бы тебя вместо этого любила.

— И что тебе взбрело закурить возле канистры с растворителем?

— Уже неважно. Мы квиты, но это не значит, что я тебя прощаю.

— А ты мне ещё споёшь когда-нибудь?

— Нет, никогда. — Рапсодия отворачивается и идёт на ощупь в дом.

Чарльз смотрит вниз, на белое пятно в самом центре тёмной дороги. Он лезет в карман джинсов и достаёт два безукоризненных глазных яблока, которые он выточил прошлой ночью. По одному он кидает их вниз и слушает, как дерево стучит по шатким камням.

Внизу Рапсодия-вдребезги-разбитая тихо шепчет, бормочет о чувстве вины и о времени. Чарльз идёт было в дом, но резкая боль пронзает ему пятку. Он нагибается и видит свой нож. Кровь поблескивает на клинке, чернёным воронит сталь. Заточенный до одержимости нож одним касанием перерезает верёвку, и теперь нет спасения им обоим на самом краю.

— У меня много работы, — шепчет он голове на дороге. Но столько уж было разрушено, повсюду тени скрывают осколки дерева с острыми краями.

Трудно решить, с чего начать, — и тут голос всплывает из ущелья. Нож с эбеновой рукоятью, склизкий от крови и пота, не дрогнет в его руке; он идёт вслед за женой во тьму.

Всемирный заговор похитителей кальция

В неосвещённой квартире Лýна запускает под матрас пальцы. Простыни скручиваются в её хватке, сырые и холодные. Воздух наполняет вонь от горелого пластика. И от бензина — или солярки, она не может понять, — но запах становится всё гуще, начинает рвать ноздри.

Горелый пластик, солярка, а теперь пахнет тошнотворно-сладким, вроде как протухшие котлеты, или как когда Пезман в первый и последний раз попробовал приготовить обед по-эфиопски. Желудок Лýны подкатывает к горлу; она хватается за матрас, и ноготь на левом мизинце ломается до самого мяса. Дыма нет, ничего не горит в квартире. Пожарная сигнализация молчит. Сирен на улице не слышно, вот только эта мерзопакостная вонь.

Пезман! Что-то с самолётом — у него рейс 23 из аэропорта Кеннеди. Лýна видит пламя. Она слышит вопли. Бомба? Двигатели отказали? Лýна не поймёт. Может, это даже шаровая молния, которые так расписывают в бульварных газетах.