Звездочеты - [72]

— Пакт у нас с ним, — намеренно подзадорил Легостаев. — О дружбе и ненападении.

— Так мы ему и поверили! — Даже возмущаясь, Брусницын оставался веселым и задорным. — А то его не видно; жнет, где не сеял, собирает, где не рассыпал. Я вот на машиниста паровоза задумал учиться, демобилизуюсь на тот год. А суждено — кто знает?

— Может, и пронесет? — спросил Легостаев.

— Поживите у нас с недельку, — предложил Брусницын, — а потом спрашивайте. Я так разумею. Сказали бы мне: «Матвей, подпиши с Гитлером договор», — взял бы ручку да чернила и подмахнул. А только сам себе на уме. Волка бумажкой не ублажишь, ему овца нужна. И пока он к прыжку готовится — все на оборону пустить без раскачки. А то у нас как бывает: когда коней седлать, тогда и овес засыпать. — Брусницын вскочил, схватил поднос: — Однако я заболтался. Извиняюсь. Побегу, а то они кухню разбомбят.

Он помчался по дорожке, задевая головой ветки яблонь. Уже после того как Брусницын скрылся за домом, потревоженные ветки все еще качались, как от ветра.

Легостаев остался один. «А ведь верно рассуждает этот Брусницын. Точно, как и ты. А только лучше бы мы с ним ошиблись, лучше бы ошиблись! Ты-то уедешь, сегодня ночью уедешь, а Семен останется. И Брусницын останется. И никуда не смогут уехать, да и не уедут. И бомбы начнут падать, а они здесь стоять должны — и ни шагу назад. Граница — она ревнивая, от себя не отпустит…»

Взошло солнце и сразу же скрылось в нависшие над лесом густые облака, окрасив их в кроваво-оранжевый цвет. «К дождю, — отметил Легостаев. — Впрочем, в дождь уезжать — добрая примета».

Взглянув на зажаренную до хрустящей корочки рыбу, он не утерпел и принялся за еду. Рыба была свежей, насквозь пропитанной пахнущим жареными семечками маслом. На концах молодых огурцов еще сохранилась влажная желтая завязь. Хлеб был душистым, как пшеничные зерна, только что вылущенные из колоса. Лучшего завтрака нельзя было и придумать.

Легостаев не успел расправиться с завтраком: через раскрытое в доме окно послышалась переливчатая, казалось, нескончаемая трель телефона. Легостаев кинулся в комнату, но его опередил взметнувшийся с койки Семен.

— Лейтенант Легостаев. Слушаюсь, товарищ майор. Вас понял.

Семен тут же позвонил на заставу, видимо дежурному, и приказал подготовить к высылке на правый фланг дополнительно два наряда.

Легостаев, наблюдавший за этим разговором, удовлетворенно отметил, что сын больше слушает, чем говорит, держит себя как человек, успевший прочно встать на ноги. «Сумасшедшее время, — к радости Легостаева прибавилась горечь, — год равен десятилетию. Год — и у птенца уже крылья».

— Ориентировка, — пояснил Семен, положив трубку. — На правом фланге отряда задержали четырех агентов германской разведки. Гранаты в ход пустили. Вот так и живем…

— А я без тебя позавтракал, — смущенно сообщил Легостаев.

— Тактически верное решение, — одобрил Семен. — Пока у нас тишина, покажу тебе границу. Верхами поедем. Не приходилось?

Легостаев ответил, что приходилось, но давно, очень давно, еще под Каховкой, и потому сейчас не уверен, справится ли с конем.

— А мы тебе самого смирного подседлаем, — пообещал Семен. — Есть у нас один деятель. Официальная кличка Громобой, а бойцы не иначе как Тюленем зовут. Этот не разбежится. Одного от конюшни не отгонишь, идет только след в след.

— Давай Тюленя, — засмеялся Легостаев.

Семен принес с вешалки военное обмундирование, велел отцу переодеться — чтобы не мелькать, — пояснил он. Затем позвонил дежурному, и вскоре им подали оседланных коней. Легостаев залюбовался конем Семена — стройным, с гордо посаженной головой и тонкими, нетерпеливо гарцующими на месте ногами. Тюлень же своим понурым, равнодушным видом нагонял тоску.

— Ты не расстраивайся, — ободрил отца Семен. — Зато он выносливый — другие кони выдохнутся, а ему хоть бы что.

Фомичев помог Легостаеву взобраться на седло, и он тронул коня вслед за Семеном.

Сразу же за заставой кони пошли рысцой по петляющей, как змея, тропке среди ржаного поля. Облака клубились в небе, то и дело отнимая у земли солнце, становясь все более мрачными от черно-дымчатых подпалин. Вздымавшийся над рожью ветер глох в окаймлявшем поле лесу.

Они еще не доехали до леса, как среди кустарников Легостаев увидел неширокую вспаханную полосу.

— Контрольно-следовая, — обернувшись, предвосхитил вопрос отца Семен. — А вон и погранстолб.

Они въехали в кустарник, спешились. Фомичев принял поводья.

— Граница? — озадаченно спросил Легостаев.

Его поразила обыденность того, что здесь, оказывается, называлось необычным, с особым значением, словом «граница». На крохотной полянке, каких было множество и возле самой заставы и на какие Легостаев насмотрелся еще из вагона поезда, среди таких же кустов орешника, что росли на их подмосковной даче в Усово, стоял невысокий — в красную и зеленую полосы — столб. А за ним разбегались до самого леса такие же точно полянки и такие же точно кусты, как и на нашей стороне. И небо за столбом было точно такое же — одно небо, с клубящимися тучами, обещавшими родить дождь.

— Она самая, — словно издалека услышал Легостаев ответ Семена.