Звездочеты - [11]

Максим торопился — главное, успеть собрать все пожитки, уложить рюкзаки и уйти на дебаркадер до того, как к берегу причалит Легостаев. Это желание вытеснило все остальное, в том числе и мысль о том, что, покидая Легостаева, не попрощавшись с ним, они кровно обидят его. «Успеть, только бы успеть…» — Максим подумал, что эти слова, произнесенные Легостаевым, он вспоминает сейчас совсем по другому поводу.

Легостаев, однако, не возвращался. Видимо, он заплыл подальше и тоже не хочет встречи, не желает продолжать разговор, закончившийся так неожиданно и нелепо.

«Тем лучше для нас обоих, — подумал Максим, поймав себя на мысли, что ему очень хочется оправдаться перед самим собой. — Тем лучше… Да и в сущности, чем мы обязаны друг другу? Случайной кратковременной встречей, которой могло и не быть вовсе? И что нас связывает в этой жизни? Тоже, в сущности, ничто: ни возраст, ни общность интересов, ни тем более взгляды на жизнь. У него свой путь, у меня и Ярославы — свой, пути эти никогда не пересекутся, и нужно ли жалеть, что мы больше не увидимся. Была случайной и неожиданной встреча — так почему же и расставанье не может быть таким же случайным и неожиданным? Все правильно, и решение мое правильное, и ничего не изменить. Да если бы я был не прав, разве Ярослава не возмутилась бы, не пошла наперекор мне? Конечно, она не знает всего, что произошло в лодке, только догадывается, но это ничего не меняет…»

Максим не мог знать, что Ярослава согласилась уехать не потому, что была согласна с ним, а по той простой причине, что не хотела омрачать последние перед расставаньем дни, и с душевной проницательностью, свойственной многим женщинам, избрала такую линию своего поведения, какая меньше всего осложнила бы их взаимоотношения именно теперь.

На дебаркадер они пришли задолго до прихода катера. Было жарко. Прибрежные леса задыхались от избытка влаги. Берега Оки смиренно провожали солнце. Оно клонилось к закату, и было тоскливо от сознания, что снова исчезнет, оставив после себя дожди и туманы.

Дебаркадер был безлюден. Казалось, все, кто здесь побывал, наскучавшись за погожими днями, ушли на лесные тропинки, на поднебесный простор. Только стриженый парень спал у самого края причала, будто боялся прозевать приход катера.

— Он свалится в воду! — испуганно воскликнула Жека.

Максим и Ярослава взглянули на парня, но даже не улыбнулись. Слишком грустным был их внезапный, похожий на бегство отъезд. Максим, не отрываясь, смотрел на крутую излучину Оки, оттуда, из-за лесистого поворота, должен был появиться катер. Максим ждал его с таким нетерпением, будто только он и мог спасти от тягостных мыслей. Но катер не появлялся, стриженый парень громко храпел и, судя по блаженной ухмылке, вовсе не жалел, что его не тревожат.

— Все-таки очень русская она, эта Ока, — вздохнула Ярослава. — Очень русская…

— Еще бы! — подтвердил Максим, лишь бы что-то сказать в ответ.

— Если бы мы всегда жили здесь, — мечтательно сказала она.

И теперь Максим вдруг особенно остро осознал, что желание Ярославы, хотя и могло быть осуществлено, не будь особых, не считающихся с их мечтами, обстоятельств, в сущности, несбыточно — и сейчас, и, наверное, в будущем.

— Летом — да, но зимой? — не совсем уверенно пытался разубедить ее Максим, опасаясь, что она, размечтавшись, начнет высказывать такие мысли, от которых тоска станет еще горше.

— И зимой! — вместо Ярославы воскликнула Жека. — Зимой на санках вон с той горки!

— Я бы всегда жила здесь, — с добрым упрямством повторила Ярослава, как говорят люди, наперед знающие, что их мечта так и останется только мечтой.

Солнце, уколовшись о верхушки самых высоких елей, скатилось к горизонту, оставив после себя призрачное угасающее сияние. Река еще доверчивее прижалась к берегам, точно хотела укрыться своими кустарниками и лесами. Первая звезда с отчаянной решимостью взглянула на землю. В камышах у дебаркадера ударила хвостом злая щука. И тут же за поворотам хрипловато, по-мальчишески дерзко прогудел катер.

Стриженый парень ошалело вскочил на ноги, долго не мог поймать брошенный с катера конец.

На палубе во всю бренчала балалайка. Играл на ней мальчонка лет двенадцати. Он отрешенно склонился над инструментом и самозабвенно ударял по струнам длинными, словно деревянными, пальцами. На голове, в такт музыке, смешно трепыхался белесый вихор. Веселая удаль балалайки совсем не была с звучна ни одевшим Оку сумеркам, ни звездам, ведь кивавшим в еще высоком небе, ни настроению молчаливых пассажиров, окруживших мальчонку. Но он играл все отчаяннее и разгульнее, будто не мог, да и не хотел остановиться, и, казалось, изо всех сил старался развеселить притихших перед ночной темнотой людей.

— Я же говорила тебе — русская она, совсем русская, — шепнула Ярослава Максиму, и ему мгновенно передалось ее чувство прощания с Окой, с ним, Максимом, с Жекой, с покинутым на берегу Легостаевым, передалось настолько остро, осязаемо и глубоко, что он отвернулся, боясь встретиться с ее трепетным, ждущим сочувствия взглядом. Она ни слова не говорила о том, что навсегда умчались дни, которые они провели здесь, на Оке, что до разлуки остался всего лишь один шаг, но в том, как она повторяла и повторяла свою мысль, слышалось пронзительное признание в любви к России, которую ей предстояло покинуть.