Звездочет поневоле - [45]
– Я, право, не знаю… – затянул Борода, поправляя очки. – Не знаю, здесь возникает вопрос: ради чего?
– Ради всех! – загорелся Шуга. – Ради того, чтобы где-то, где вас нет и никогда не будет, вдруг зародится такое значенье, как утро, день, ночь. Разве это не прекрасно придумать жизнь? Поставить мир на часы. Спроектировать понятие смысла, сотворить этому смыслу разность, а вместе с тем спрятать его, сделав ответы доступными лишь для избранных.
– Интересно, но слишком тяжело, – уточнил Борода. – Хотя, кто ж знает, глядишь все возможно.
– Мне кажется, что вы бы не смогли. Конечно, не смогли бы… вы же, друг мой, – человек-амфибия, вам трудно без вод, а в этой позиции, их еще пока не подписали, вода только ждет своего часа. Хотя здесь возникает вопрос и весьма политический, а именно: кто пустил эти самые мысли к вам в голову, если там, где вы, нет ничего живого? Если там, где вы, нет толковых расстояний, впрочем, и у вас нет характерных начал и концов, а главное – кто запустил вас в этот таинственный отрез, не имеющий формы? Кто заставил вас терпеть? Подумайте! Подумайте, Борода, над тем, что если спрятать окружающие вас пески в глубокий карман, вслед туда же удалить всю прозрачность, имитирующую время, а вместе и все возможные атмосферы, а потом просто взять и уничтожить карман, то что же тогда останется?
– Я знаю, по-видимому, ничего и не будет, кроме меня и белого фона! – отчаянно восклицал загруженный Борода, при этом подумал: «к чему бы это?».
– Фон? Увы, но он также имеет некое значение. Ты его видишь, оттого он есть. Если мы уничтожаем вещи, это не значит, что мы уничтожаем смыслы этих вещей, ведь их заблаговременно спрятали от нас. Есть смысл, значит, есть доказательство того, что вещь была, или же она все-таки есть. Вообразите, возможно ли такое, как убийство того, чего нет? Скажем, убить пустоту? Или же тот же самый белый фон, оставшийся после того, как мы уничтожили содержимое кармана?
– Вполне! Если таков есть… – в сложениях запутался Борода.
– Убийство белого фона, дорогой мне Борода, – невозможно! Ибо оно есть абсолютное единство, за ним ничего нет, кроме как его самого! Фон может только видоизменяться, поэтому кто-то придумал ему несколько состояний, опять же утро, день, ночь, и что-то там еще между ними. Ты чувствуешь эти часы? За фоном возможен иной фон, убийство «белого» происходит оттого, что в него самого добавили красок. Убийство пустоты также невозможно, ибо ты убиваешь пустоту самим собой. Ты есть, значит, пустота уже убита. И еще… Весьма некорректно, друг мой, и весьма политически. Какой смысл прятать смыслы?
– Что-то я, знаете ли, потерялся, – съежился Борода, смущенно прикрывая глаза. – Мы с вами о другом говорили. Хотелось бы поконкретней, ведь вскоре вы приступите к своей работе, а ближние уже с ног сбились, все найти не могут…
– Плохо ищут, – отрезал Шуга. – Я никуда не спешу, буду ждать. Издательский дом уже приостановил свою работу, думаю, вскоре многое переменится, мы все разойдемся, если не найдутся люди, способные взять все в свои руки. Что касается меня, то я ни на что не претендую.
– А скажите мне, любезнейший, есть ли у вас хоть какие-нибудь предположения по поводу того, кто мог это все сотворить? Видите ли, врагов-то довольно, управители волнуются.
– Я ничего не думаю, – произнес Шуга, спрыгнув с подоконника.
– Ну, как же, вы же аналитик, да к тому же в одном штате вместе работали, – возмутился Борода.
– Я никто, и зовут меня никак. И вам того же советую. Не думайте об этом, Борода, ибо здесь вы не отыщете концов, подумайте лучше о белом фоне. – Шуга раскурил сигару, и, не отрывая глаз, с собеседника прищурившись, добавил, – Будете еще задавать вопросы, и я вас прижгу. Чем? Скажем, бразильской сигарой. Вам пора на волю, Борода, а мне, признаться, уж побриться впору. Бесцеремонно выталкивая гостя в коридор, Сахарный неудержимо настаивал на поспешном расставании, все так же заискивая перед гостем абстрактными движениями. – В следующий раз прошу вас, Борода, не приходите! Ей-богу, не приходите!
Жаркий московский проспект. В переходе подземки меняли стекла кофейных магазинчиков, глупые безделушки светились под стеклом витрины, затмевая вонь душного перехода. Это был довольно медленный час пик. Человек в черном костюме, в необычных очках вышел в свет серпантина имени Гиляровского, его черно-белый штиблет покрыл свежий асфальт, почти расплавившийся под знаком солнца. Вышки проспекта прочувствовали запахи моря, сегодня излишняя влажность, способная обманывать, что где-то есть морской берег. Недалеко суетился Рижский вокзал, отправляя в назначенный час, а человек, проходящий мимо торговых путей, купил несколько свежих газет, и тут же избавился от них по необъяснимой причине. Его испугал легкий пот, покатившийся вдоль височной доли, он обернулся, пройдя белым платком по лбу, задумавшись по поводу своего имени, заблаговременно насторожился. Упав в тень, проверил, ведется ли за ним наблюдение. «Неслыханная глупость все эти игры», – проскользнуло в его голове, в нос бил яркий запах свежих лилий, он быстро перешел дорогу, шагнув в приветствующий холл, и в его голове зажглась точечная боль.
"«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу.
"Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности.
Книга движений – это паническая философия, повествующая о земных стенах, о тех, кого избирают в свое справедливое заточение, тем самым задав наиважнейший вопрос. Может ли формула духовного скитания быть справедливой в рамках земного счастья и чем она дорожит сама перед собой, глядя в самое дно своего реального проводника? Есть только волнующее стихотворное движение и его расчет перед выстраданной попыткой принять правильное решение либо послужить доказательством бессмертных явлений.
"Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью…".
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".