Звездочет поневоле - [37]
– Какое такое общество?
– Тайное, Волчий! На нем сотня пропащих душ. Они самому дьяволу молятся, вытягивают ноги в кресле, гордо складывают на себе руки, чтобы с чувством сказать: «Служу дьяволу», да так тихо-тихо. Последний крупный доход «У», вообрази, деятель искусства, торговец телами в полнейшем смысле!
– Искусство всегда было подделкой души. Но общество? Мне это все чуждо, несмотря на изъяны сердца, я все же предпочтительней к палладию и производящимся катализаторам. Органы, знаете ли, тянут за собой определенную волокиту, слишком много обиженных жизней. Когда же унциям все равно.
– Веришь ли ты, Волчий, в то, что Господин «У» был мясником?
– Верю, – простонал Волчий, хорошенько покраснев от наслаждения. – Отчего ж не верить в такое этакое.
– Ну, так… случилось это в синем море, в процессе одного загадочного плаванья. Есть у них праздник, одним словом – разврат. Присущ он лишь тем, кто ежегодно пополняет счета одного весьма ложного фонда, заранее резервируя для себя этим место. Вообще нереально прорваться. Само путешествие вмещает в себя открытое море в течение нескольких дней…
– И что ж здесь тайного, Опер? – уверенно прервала серая душа, намекая на скудность сюжета. – Бывали и там, куда нас только не заносило.
– Нет, Волчий, это особый мир, это люди, жаждущие человеческой плоти, все мясо, да не то! Ткани!
Волчий скорчил лицо в летальную гримасу, вывернув рот, как можно ближе к подбородку. Взвесив в секунду всю проблемность своей сложившейся карьеры, задумался на счет себя. Так и пробежало в его голове: «Нет, до такого еще не доходило. Ну, было многое. Но чтобы питаться!». Дальше он закинул запрос в правое полушарие, ощущая ложность нейрона, зацепил свой сексуальный опыт, тихо признавшись себе: «Было. Орально. Но только один раз. Нет, было еще два под кокаином. И все два с губернатором. Престижно было, так сказать».
– Вот-вот и я говорю тебе об этом. Так что нет больше посредников у этого канала. Более не доверяют. Или кто их знает, куда все теперь девается средь белого дня. Фонд свернули, нажитое отобрали, приближенных ликвидировали, а пропащие тела так и остались без вести. Волчий, это же целая пирамида извращенных фантазий, только бери и наслаждайся, не думая о последствиях, потому что в их мире последствия не работают.
– И где плавал этот корабль? – поинтересовался Волчий, ковыряясь уже в салате.
– А кто же теперь скажет, Волчий, где такие корабли, как ты выражаешься, плавают. Может, мы уже давно на нем. Плывем себе потихонечку и сами себя не знаем, кто мы, уже давно пассажиры, так сказать. Жители средневекового замка и прилегающей к нему таинственной территории! – смеясь, заключил Опер, со сказочным энтузиазмом открывая новую бутылку коньяка.
– А есть ли кандидат на место «У»?
– И не спрашивай, Волчий. Содомия не дремлет. Вот как зашуршат заново, так я тебе и напомню. Гляди, поосторожней передвигайся, не сметь пополнять ряды социальной занятости, думай над унцией, куда нести-то!?
Здесь Опер до жути расхохотался, вглядевшись в оголтелое лицо Волчия, он был счастлив, что все же сумел увести собеседника в особенный промежуток придуманного им времени. Перегорела лампочка, и в комнате стало менее ярко. Оба закурили, бурча на центральную нервную систему, возмущенно напоминая друг другу, что вредит здоровью абсолютно все, даже включенные мониторы, как бы попрекая меня за умысел.
– Вот вредители! Бизнес крови… – с завистью воскликнул Волчий, переживая, что вот здесь, к сожалению, уже опоздал, вслед пробормотал что-то только ему понятное, неудобно подпрыгнув, поправил на себе зимнее пальто. «Мне нужно вспомнить этого человека», – неуверенно подумал человек с серой душой. Зеркала отражали ожиданье дальнейших рассказов. Бурно теснились последующие реплики. Через секунду внесли чай. Крепкий пробивающий чай. Опер затянул расслабленную лямку, забив угол рубашки обратно в штаны, отодвинул старое кофе и дико скорчился при виде надоевшего ему финика. Вечер сделался приятным. Финики лежали ровно, один к одному, минуя всякую погрешность, чересчур бережно. Ни один из находящихся в комнате не задумывался о том, что их стоит попробовать снова. Лишь тот, кому велели внести судьбоносный чай, тяжко мечтал об их исчезновении уже после того, как чашечка вернется в кухню.
– Теперь уж сам вспоминай! – со злом заключил Волчий, бросив телефон в карман. – Не то все! Все не то! Что за люди?! Мы им пузырьки с нефтью, а они нам несколько фур кроссовок на одну ногу. Жулики голодные, опять недоглядели! Так все и продали, неучи.
– Смотри Волчий, жарким летом банки лопаются, будет вам всем дуля! –
Опер поднял в воздух сжатую в кулак руку, и, содрогаясь всем телом, не сводил тяжелого взгляда с собеседника, на что Волчий ответил поджатием ног, словно дитя, утопая в меховом воротнике своего зимнего пальто.
– А что? Я – не банк! – испуганно оправдывался Волчий.
– Чуть раскопай могилку, так все под землю и провалится. Вспомни карман Антиквара, далеко ушел? Лучше бы с фламандцами дружил и уже сюда не дергался. Глядишь, не отобрали бы ничего. А так что? Полно сценаристов, и далеко же за идеей не ходят – сами себя за хвосты дергают.
"«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу.
"Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности.
Книга движений – это паническая философия, повествующая о земных стенах, о тех, кого избирают в свое справедливое заточение, тем самым задав наиважнейший вопрос. Может ли формула духовного скитания быть справедливой в рамках земного счастья и чем она дорожит сама перед собой, глядя в самое дно своего реального проводника? Есть только волнующее стихотворное движение и его расчет перед выстраданной попыткой принять правильное решение либо послужить доказательством бессмертных явлений.
"Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью…".
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".