Звездочет поневоле - [23]
– Верно, Сахарный, в дурку его! – с чувством толка выпалил Брезентовый.
– Рецепт прочти внимательно, намного внимательней уже прочтенного тобой фундамента художественной литературы. Водку больше не пить, с подобным сочетание губительно. Если не будешь слушать, помогать не стану.
– Да, тяжело тебе будет, Писанина. Сложно это все. Сорвешься… Лучше сразу основательно закрыться в стационаре, так хоть надежда будет. Глядишь, оправишься да и разбогатеешь. Правда слухи ходят, уколы, знаете ли, там так и всаживают, что даже плачут не только пациенты.
– Не пугай его Брезентовый. В туалете был? Теперь всем миром жди свою сходку, – с чувством контроля одернул Сахарный.
Писанина с болью смутится, поймав расстроенный взгляд навещавших его гостей, усиленно впадая в чувство стыда, станет оправдываться за содеянное, они будут стоять посреди немыслимого происшествия, только задаваясь в мыслях, глядя на осыпанную штукатурку: «И как это все смогло обвалиться? Неужто само собой все так и сделалось?!». Ложность и противоречие проводят их в кухню, прикрывая за собой снятую с петель дверь, а обрушившаяся штукатурка еще более расплодится на немытых полах.
Брезентовый человек воодушевленно поднимет пыль, рассказывая о списке тех, кого его общество уже явно достало. Скольких повязали уголовными делами за брошенные яйца и за облитые майонезом пиджаки, что среди их политических жертв есть хитрецы, что двойственно игнорируют, на все их непорочные замыслы – молча встречаются с избирателями, и никого не задерживают. «Нет, мы не диверсанты, все не так, они искажают нашу идею заведомо, не умеют работать – их проблемы, отказываются нас регистрировать, боятся к выборам допускать. Ничего, пока обойдемся и без их парламента, все равно за нами общество, новое общество, доказано – в регионах лидерство за нами». Именно так и будут идти часы, Шуга утомленно осмотрится, предложив: «Друзья, я отлучусь ненадолго».
Легко смеясь над собой, вспоминал парадокс встречи с Брезентовым человеком и вид сломленной беззащитной Писанины. «Сейчас мне нужен вход, если я решусь на свойственное мне преступление, то войду в него спустя сорок лет, на этот раз не меньше. Молясь, человек уверяет, что ему еще пока можно верить, что он по-прежнему достоин доверия, он просит о знаке. И все это далеко не коллективная магия. Мой божественный поставщик, что несет благосостояние, принимает меня подобно сердитому родителю. Кто знает, что спрятало мое сердце, возможно, я ненавижу его. Однажды мне сказали, что в каждом смертном живет ностальгия – воспоминание об изгнании. Опять скрытая злоба», – с неистребимым наслаждением рылся в себе Сахарный. «Ты питаешь индустрию уничтожения», – промелькнуло в его голове. «Нет, нет, все не так, сейчас я восстановлю связь вещей, а после разорву свою целостность. Я уже переживал все это, и не раз». Не понимаю, зачем тебе чувство обезличенного восприятия всего происходящего, нет смысла, если ты желаешь быть вольным. Предлагаешь забыть? Ты не сможешь забыть, Шуга… Так уже было, к чему твой поступок, если в нем нет достигнутой цели? В этой программе нет больше хода, таковы правила данной игры, время задало формулы, тебя не спасет даже самый смелый замысел. Ты помнишь, как ты превозносил теорию индивидуализма, а сам предавал ее, стоя «со всеми» в грязном подъезде, затягивая свою первую сигарету? Ты думал, что ты меняешься по стрелке часов, меняется твой стиль одежды, манеры, отношение к миру, умение изъясняться и верить. Но ты был таким же, как все, бежал от примитивного существования, к бессмыслию ходов. Вот как сейчас. Убийство не сделает тебя свободным, оно исказит все то, что и так для тебя потерялось. В случае, если твоему выступлению суждено провалиться, тебе вновь выпадет сняться в черно-белом кино, и, принимая пережитую тобой действительность, ты благородно перетерпишь, в то время как твое великое терпение затянет тебя обратно в стаю, с которой ты пытался бороться, пользуясь своими высокими способностями отчуждения. Такое кино тянет до самой смерти, ты больше не сможешь жить без возможности сняться в нем вновь. Отчего расплачется твоя воля, а нигилист станет тем, кто верит в то, что веры нет и уже так много прорезей на стенках памяти, что уже каждая ночь превратится для тебя в сильнейшее испытание. И в этом есть результат, раз есть твое действие. Что за глупость? Вспомни Ключа. Это же мерзость. Если есть действие, значит, есть шанс на то, что в этой жизни ты достигнешь цели. «Главное, что в этом нет культа, я не пользую свои расчеты, это все мое личное, и никому не доступное», – доведет сам себя Сахарный, прогуливаясь вдоль уныния и серости жилищной спальной архитектуры, старости кораблей, которым не суждено уплыть в новое время.
Брезентовый разгонялся изнутри, вырывая себя с корнями, двигал пальцами рук, после встал на табуретку и во всеуслышание произнес: «Вот будущее, ты коварно!», – слегка покачавшись, воодушевленно продолжил, почти рыча: «Однажды – просыпается августом в пшенице, сжигается пристальным лучом, после забредит печальною синицей, затем уснет скатившемся бичом», – подавившись пеной, жутко покраснеет и почти неслышно запоет нечто волнительное и трогательное. «Возможно, свобода – случайное слово, внезапно появилось в тюрьме лексикона, появилось в лексиконе? Появилось… Однажды – войдет экипажем раздолья, поющим криком изрезанных судеб, в надрезах ее живые нити порют, патологи скажут: „так было и будет!“», – и, наконец, грохнулся с белой-белой табуретки, не ожидая своего падения.
"«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу.
"Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности.
Книга движений – это паническая философия, повествующая о земных стенах, о тех, кого избирают в свое справедливое заточение, тем самым задав наиважнейший вопрос. Может ли формула духовного скитания быть справедливой в рамках земного счастья и чем она дорожит сама перед собой, глядя в самое дно своего реального проводника? Есть только волнующее стихотворное движение и его расчет перед выстраданной попыткой принять правильное решение либо послужить доказательством бессмертных явлений.
"Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью…".
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".