Звездочет поневоле - [19]
– Какой же ты загадочный человек, ты хозяин весьма интересных вещей. Мраморный дом на чистейшем озере, полном играющих рыб, коллекция полотен девятнадцатого века, маленький японский садик с мостиками и плывучими беседками. Вишневый русский сад с крошечными темными тропинками и одинокой скамьей в глубине березовой рощи, старинное венецианское стекло, роскошь французских гобеленов, винный погреб, бочки с коньяком. Позолоченные столовые приборы, украшенные аметистами и бирюзой, коллекция старинных ваз с синими сапфирами-кабошонами, а эти хитрые пушистые существа довольно непросты в содержании – девять разноцветных персидских котиков с зелеными глазами, что сладко спят на шелковых диванах и лакированных консолях твоего просторного дома. В конце концов, сказать мне больше нечего… и тут этот милейший свитер ручной вязки… Кто тебе его подарил, милый друг?
– Я не помню.
– А эти домашние тапочки ручной работы?
– Я не помню. А что?
– Это очень важные вещи, они важней всего того, что было упомянуто мной ранее, хотя персидский котик, впавший в вечернюю спячку, знаешь ли, вне конкуренции, учитывая, что всякого рода пакость есть агент его повседневных эмоций. Невозможно интересно, невозможно. – Андрей промолчал, рассматривая философичного друга, но все же не сдержался, вымолвив украдкой: «Я подарил их себе сам».
Профиль Сахарного сойдет в сторону, Андрей откроет их любимое вино, тонко улыбнувшись, загордится ответами на заданные ему вопросы. Это был единственный и последний раз, когда все так неофициально, а вокруг фламандцы.
– Рядом с тобой комод, выдвини ящик, тот, что ближе к тебе.
Шуга протянул руку к спрятанной тайне, мило смущаясь.
– Часы?
– Часы. Они крещеные Страсбургом, там они прожили последние тридцать лет, захочешь правды, спроси у них. Ты остановишься, когда остановятся они.
– Откуда знаешь? – задался Сахарный, наряжая их на руку.
– Спасибо за работу, мой друг… – с надежностью ответит Андрей, и больше они не увидят друг друга.
Шуга набрал спешно номер, за гудками услышал писклявый и знакомый ему голос, он убито пробормотал о своем испорченном настроении, о головной боли, что еще вчера разыгралась, неудобных стоптанных ботинках и о надоевшем ему скотском голоде, а после тихонько представился в тиши ободранной коммуналки: «Большая московская квартира Креветки у телефона». Еще несколько фраз, и он все-таки признает, что узнал Сахарного, но отнюдь не сразу. «Найди мне рецепт, очень нужно для хорошего человека», – на что Креветка ярко промычал, настаивая на вознаграждении. И вот он уже здесь, возле горящей плиты, на взятые у Шуги деньги, приобрел все самое необходимое для вкусного обеда. Бесспорно, озадачен приготовлением домашней лапши, в то время когда Петр работал над новым ключом в широком кармане зимнего кашемира.
– Этой осенью, я, наконец, получу долгожданное наследство, осталось недолго ждать, а пока я перешил всю взятую у тебя на время одежду. Твои штаны пришлись мне весьма кстати.
Крутится дохлик в прогретой от плиты кухне. Шуга слегка улыбается, сейчас Креветка сделался очень смешным, и даже где-то ребенком кажется. Он взмывает вверх жирный половник и вдается в свои сновидения:
– Знаешь, прошлой ночью мне снился Пушкин, умолял за него помолиться и вообще настаивал на добром совете. А к утру едва расцвело, как забаловался окаянный. Что ты будешь делать? Гений, не иначе. Говорит, что в своих стихах про Москву он теперь, знаете ли, уже сомневается. Вроде хотел иначе строки сложить, и теперь невозможно жалеет, что не построил иного смысла, вроде по-другому еще более многогранно бы вышло. Ты бы знал, Сахарный в жизни он намного симпатичней, чем на фотках в учебниках.
Креветка разольет лапшу по тарелкам, и спросит: «Простите, а где мое любимое розовое шампанское?», – Шуга с типичной улыбкой достанет из холодильника примороженную бутылку в тот момент, когда Креветка с особенным аппетитом протрет свой извечно голодный рот и примется ударно поглощать домашнюю лапшу.
– Да я такой… Свободен тот, у кого ничего нет, – расправляясь с зубочисткой, заметил уже счастливый Креветка. – Нет ничего, значит ты, никому и не нужен. Значит, от тебя никто ничего не ждет, о тебе никто не помнит, а это значит, что ты – свободен. – Вслед зарычит, поясняя, что зря при таком духовном обеде ему перец попался.
– Мне надо бы навестить одного человека… – в нелепости момента Шуга вывернул карман, надеясь на скорые проводы гостя.
– Я не против, – смиренно вымолвил Креветка, воображая зажженный во всей квартире свет, новый свитер с запахом табака. – Только позволь мне остаться на ночь, так не хочется никуда идти.
– Предупреждаю, по ящикам не лазить, – опираясь на опыт, пригрозил Сахарный.
– Не знаю, не знаю, – устойчиво отрезал Креветка, положив руку на спокойную грудь. – Мои реквизиты в сердце. Кому, как не тебе, об этом знать. Я живу в духовном мире.
– Не вопрос, я закрою тебя на ключ.
– Благословляю, Сахарный, – Креветка расслабился, почувствовав вольность разрешения, и тут же переключился на возможность социальной сети. – Непременно лягу на твою большую кровать и, наконец, высплюсь. Ты, наверное, слышал о том, что у меня кончилась мебель. Уж как год, кажется, я сплю на холодном полу, что здесь скажешь… Тяжело. Кровать съехала в неизвестном направлении, и теперь я уверенно жду перемен, вернее сказать, ожидаю. Возможно, что осень осчастливит меня.
"«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу.
"Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности.
Книга движений – это паническая философия, повествующая о земных стенах, о тех, кого избирают в свое справедливое заточение, тем самым задав наиважнейший вопрос. Может ли формула духовного скитания быть справедливой в рамках земного счастья и чем она дорожит сама перед собой, глядя в самое дно своего реального проводника? Есть только волнующее стихотворное движение и его расчет перед выстраданной попыткой принять правильное решение либо послужить доказательством бессмертных явлений.
"Я понимаю уровень абсолют, когда стою в окружении нескольких тысяч дверей, что расположены в коридорах бесконечности, каждая дверь имеет свой номер и каждый номер настолько неестественен, что мне ощущается в этом некая математическая болезнь. «Безумная математика», – думаю я и поправляю свою весеннюю юбку в яркую оранжевую шахматную клетку. Благодаря темным цветам каждая несущаяся на меня дверь, словно обрыв, не то что-то новое созвучное с жизнью…".
"Идя сквозь выжженные поля – не принимаешь вдохновенья, только внимая, как распускается вечерний ослинник, совершенно осознаешь, что сдвинутое солнце позволяет быть многоцветным даже там, где закон цвета еще не привит. Когда представляешь едва заметную точку, через которую возможно провести три параллели – расходишься в безумии, идя со всего мира одновременно. «Лицемер!», – вскрикнула герцогиня Саванны, щелкнув палец о палец. И вековое, тисовое дерево, вывернувшись наизнанку простреленным ртом в области бедер, слово сказало – «Ветер»…".