Звездный скиталец - [68]

Джума наклонил голову, пытаясь плечом отереть бегущие по щекам слезы. Подслеповатая толстуха-халфа у его ног только теперь сообразила, что к чему, и запричитала звонким тоскующим голосом:

— О-о-й, убили! Такую молоду-у-ую! Такую краса-аавицу-у-у! О аллах, лучше бы я стала твоею жертвой!..

На нее зашикали, она умолкла, всхлипывая и сотрясаясь всем своим студенистым торсом.

— Что мне делать, люди? — глухим, прерывающимся голосом спросил Джума. — Как пережить горе, позор, унижение? Как жить дальше?

Люди безмолвствовали. Даже женщины возле ворот перестали причитать, потрясенные словами Джумы.

Внезапно словно бешеный смерч ворвался во двор: грохот копыт, дикое ржанье, яростные крики, свист плетей — все смешалось в дьявольской какофонии звуков.

— Ур-р-р! Бей! — орали нукеры, нанося удары направо и налево. Кони вставали на дыбы, круша копытами посуду, опрокидывая блюда с кушаньями. Люди в панике заметались по двору, падали под ударами, вскакивали, тщетно ища укрытия.

Юсуф допьяна напоил нукеров, и теперь, бешено врашая налитыми кровью глазами и изрыгая площадную брань, они крушили все подряд, не щадили ни старого, ни малого.

Упал, подмятый копытами обезумевшего коня Худакь-буа. Упал и не поднялся. С разможженным черепом ткнулась в курпачу старая Якыт. Джума, не выпуская из рук тела любимой, пытался пробиться к воротам. Его хлестали плетьми, осыпали ударами, стараясь сбить с ног, швырнуть под копыта. Обливаясь кровью, он выбежал со двора, занес Гюль в ее дом. Двое конных нукеров погнались было за ним, но, побоявшись опоздать к дележу добычи, возвратились во двор.

От дома Худакь-буа в разные стороны, хромая, спотыкаясь, падая, с воплями и стонами разбегались кыркъябцы. Нукеры никого не преследовали. Спешившись в опустевшем дворе, они выволокли из дома все, что в нем было, свалили в общую кучу ковры, утварь, одежду, уцелевшую посуду и начали дележ. Потом распихали по хурджунам награбленное и, расстелив на колесе от арбы дастархан, притащили три бадьи плова из так и оставшегося нетронутым казана. Чавкая, сопя и рыгая, принялись жрать, загребая пригоршнями жирный рис и куски мяса.

— Хорош плов, ничего не скажешь! — довольно хмыкнул десятник.

— Знали, для кого варят! — хохотнул один из нукеров. Объеденье, а не плов!

— Миленькие! — донесся из-под колеса чей-то жалобный голос. — Дайте и мне попробовать!

Колесо тяжко колыхнулось. Нукеры испуганно отпрянули от дастархана, схватились за клычи.[47]

— Кто там? — спросил десятник дрогнувшим голосом. — Выходи!

— Не могу! — послышалось из-под колеса. — Помогите, миленькие.

Десятник робко приблизился, отогнул дастархан и опасливо заглянул под колесо. Несколько мгновений вглядывался, настороженно всхрапывая, выпрямился и, злобно выругавшись, пнул изо всей силы.

— Дод-вай! — взвыл кто-то под колесом.

— Старая сука! — ругнулся десятник. — Уф-ф!.. Думал, сердце лопнет от страха.

Нукеры стояли в стороне, все еще не решаясь подойти.

— Идите, не бойтесь! — махнул рукой десятник. — Пашшо-халфа туда забралась, дура. А теперь вылезти не может.

Нукеры с хохотом вернулись к дастархану, и пиршество возобновилось. Халфа продолжала причитать, но на нее не обращали внимания. Лишь изредка кто-нибудь поддавал ее ногой, и тогда толстуха взвизгивала и начинала вопить по-настоящему.

Насытившись, нукеры разобрали коней; навьючив хурджуны, стали выезжать со двора.

— Куда же вы, миленькие? — взмолилась Пашшохалфа. — А я?

— Сейчас и ты свое получишь! — злорадно пообещал десятник и приказал нукерам обложить колесо хворостом.

— Ну что же вы! — торопила халфа. — Приподнимите колесо, а уж вылезу я сама как-нибудь.

— Сейчас-сейчас, — захохотал десятник и поджег хворост.

Они еще некоторое время наблюдали, как разгорается хворост и вопит обезумевшая от страха Пашшо-халфа, потом вскочили в седла и с улюлюканьем и свистом помчались по кишлаку.

Еще не успела осесть пыль, поднятая копытами их коней, как Пашшо-халфа нечеловеческим усилием опрокинула тяжеленное колесо и, разбросав пылающий хворост, выбралась из костра косматая, перепачканная копотью в тлеющем платье.

Страшная в гневе, она вскинула толстые руки с растопыренными пальцами и заорала так, что, наверное, в Ургенче было слышно:

— Будьте вы прокляты, аламаны! И детям и внукам вашим проклятье! Пусть сгорят ваши дома! Пусть порча изведет весь ваш род до седьмого колена!

Между тем огонь перекинулся на сухие стебли джугары, сваленные на крыше дома. К небу взметнулся закрученный столб пламени, густо повалил дым. С грохотом обрушилась кровля.

— Я худаим![48] — испуганно шарахнулась Пашшо-халфа и трусцой, по-утиному переваливаясь с боку на бок, засеменила прочь со двора.

Бал удался на славу. Такого не могли припомнить и старожилы, прибывшие в Хивинское ханство еще в 1873 году с отрядом генерала Кауфмана и основавшие здесь, в Ново-Ургенче, поселение русских предпринимателей. Начиная с 1874 года балы здесь проводились регулярно в здании Офицерского собрания, в домах и загородных резиденциях местных нуворишей. Но бал в парке Симмонса летом 1880 года не шел с ними ни в какое сравнение. Симмонс перещеголял всех и вся. Столы ломились от экзотических яств и крепких спиртных напитков. В аллеях, уединенных беседках и над просторной, увитой виноградными лозами площадкой для танцев светились десятки разноцветных китайских фонариков, беспрерывно играла музыка: бальные танцы сменялись русскими народными песнями, тягучие восточные мелодии — стремительными, зажигательными ритмами испанских плясок.