Звездные гусары: из записок корнета Ливанова - [11]

– Что вы ему сказали? – спросил я.

– Представил вас в качестве своего родственника. Вы не возражаете?

– Пожалуй, не возражаю. Но, помилуйте…

– Я только что это сделал, – прервал меня незнакомец. Из-под капюшона блеснули глаза, и мне сделалось холодно.

Варучане, казалось, утратили ко мне всякий интерес. Мой загадочный соотечественник имел на эту братию большее влияние, нежели их рябой соплеменник.

– Я вам, кажется, обязан, – сухо произнес я. – Чтобы расплатиться с вами, мне следует знать ваше имя…

– Не любите одолжаться?

– Стало быть, не люблю.

– И напрасно, – усмехнулся он. – В этих краях жизнь – одолжение невеликое. На вашем месте я бы не принимал близко к сердцу. А впрочем, как знаете.

На этих словах он вновь затянулся и медленно выпустил дым.

Старик, наклонившись, хлопнул своей сухой ладонью меня по колену, качнулся и рассмеялся беззубым ртом. Потом сказал что-то, явно миролюбивое и даже одобрительное.

– Иметь много родственников – великое счастье, – перевел мой собеседник. – Вы сейчас можете уезжать, куда вам надобно, – добавил он уже от себя. – Вам не причинят вреда.

Признаюсь, я совершенно смешался. Конечно, нельзя было не радоваться чудесному избавлению от смерти, еще несколько минут назад казавшейся неизбежной. Но вместе с тем принять помощь от человека, землянина, добровольно перекинувшегося к инопланетным разбойникам… Разноречивые чувства вскипели во мне, и я все не мог решиться просто встать и уйти – вот так, ничего не выяснив и не разъяснив. Пожалуй, я испытывал странный стыд, происхождение которого оставалось для меня непонятным.

Рябой прохаживался у вездехода с видом крайней скуки и разочарования. Приглядевшись к нему, я увидел, что под просторной косматой дохой мелькает одежда роскошная, тонкотканой шерсти, с серебряными кистями и пуговицами из самоцветных камней.

Сообщники его довольствовались гардеробом куда более простым, только пояса их, искусно и богато украшенные, имели претензию на франтовство. Дохи же у всех были одинаково засалены и грубы.

Подробностей туалета моего неожиданного заступника я не мог разглядеть, равно как и лица его. Расстался я с ним в уверенности, что при следующей встрече не узнаю. Да и не имелось у меня особенного желания встречать его вновь.

Поднявшись, я поклонился ему сдержанно и направился к вездеходу. Рябой и не взглянул в мою сторону. Его ноги, слегка кривоватые, были напружинены, будто для прыжка, но впоследствии, приглядевшись к варучанам вообще, я заметил, что это попросту характерная особенность их стати. Должно быть, наши прямые конечности равно представляются им уродливыми…

Другие разбойники глядели на меня приветливо, и их обветренные плоские физиономии показались мне не лишенными даже человечности. Разве только рассеянные, мутноватые глаза лихих бродяг вызывали неприятное чувство. Такие глаза делаются у людей, жующих без меры особую дурманную траву, произрастающую тут в изобилии.

Они расступились передо мной, и казалось, наша встреча закончится как свидание добрых знакомых, степью и непогодой сведенных вместе по случайности.

Один лишь эпизод испортил эту идиллию: вспугнутым глухарем выскочил из машины Изтигиз, с опухшею рожей, весь встрепанный. Увидав рябого, водитель покрылся смертной бледностью, даже узкие глаза его, округлясь, побелели. Он пал перед рябым на четвереньки, завыл, залопотал и все тянулся погладить ладонью носок его сапога. Разбойники рассмеялись. Изтигиз затих. Рябой поставил ногу водителю на затылок, вдавил его лицом в снег, сказал: “Пхе!” – и отошел прочь. Ему удалось унизить хоть кого-то, и настроение его заметно улучшилось.

* * *

Соседом моим на транспорте, идущем на базу, оказался штабс-капитан Пахаренков Кондратий Павлович, человек “типический” во всех отношениях. Служил он в N-ском гарнизоне уже лет тридцать, был добряк и хрипун; пил много, но тихо. Усы носил по пехотному фасону – щеточкой. Походку имел грузную, основательную.

С сомнением оглядел он мой доломан и рейтузы, покачал головой, так что я даже заробел. Подобные Пахаренкову гарнизонные долгожители убеждены, что в полк, вроде нашего, юноши вступают исключительно из-за золотых снурков и выпушки. Сами же они не столько служат у себя в пехоте, сколько тянут лямку, самозабвенно и с удовольствием. Прочие рода войск, по их мнению, хороши бывают только на парадах. Солдаты под их началом обыкновенно мрачны и суровы, ибо Пахаренковы – как биологический вид – безделья не переносят, отчего у служивых всегда имеется какое-нибудь муторное занятие.

Этакие Пахаренковы жизнь знают крепко, но как-то все больше с одной стороны. Впрочем, это очень порядочные люди, а лучшего товарища в путешествии и вовсе сыскать трудно.

Итак, поглядывал он на мои рейтузы сердито, но уже через полчаса сменил гнев на милость и непременно захотел меня угостить обедом.

– Тут, правда, дрянь подают, но за беседой осилить можно, – добавил он простосердечно.

Я не нашелся возразить.

– Прежде ни разу на базе не бывал, – признался я уже за обедом в столовой.

– Потеряли мало, – буркнул он в ответ. – Если вы не вполне пустоголовый юнец, вам быстро там опротивеет. Вы вот, к примеру, хоть и едете лечиться, а сами побываете от силы на трех процедурах, прочее же время проведете за картами или волочась за какой-нибудь сестричкой милосердия. С этим милосердием там хорошо устроено, знаете ли. Словом, закрутитесь. А после тошно станет.