Звёздная гавань - [50]

— Не смей! Не подходи! — закричал он. — Я сам доберусь! Иди назад! Ты заразишься! Назад!

Владислав видел, что он не открывает глаз и судорожно цепляется за стенку. Белая марлевая повязка трепетала от крика и втягивалась в рот, мешая говорить.

— Я не подойду, успокойся, — сказал Владислав. — Но стань лицом к стене, если ты уж так боишься за меня. Я пробегу и вызову Виктора, чтоб он тебя довел.

— Виктору еще тяжелее, — уже спокойней сказал Казимир и, болезненно морщась, открыл глаза. — Уходи. Пойми, что тебе нельзя болеть.

— Ты, кстати, преувеличиваешь. Почему так уж нельзя? Вот рассчитаю орбиту, стартуем — и можно будет перевести ракету целиком на автоматическое управление. Это Виктору нельзя, а не мне.

— Виктор все равно болен, — пробормотал Казимир и с усилием пошел, цепляясь за стенку. — Ах, черт, все двигается и расплывается. Слушай, я правильно иду?

— Правильно. Да ты держись стенки.

— Мне все кажется, что я прохожу сквозь стену. Или она сквозь меня.

— Поворачивай направо. Тут уж близко.

Казимир долго топтался у поворота, крича: «Не подходи!» Наконец, сделав отчаянное усилие, шагнул вправо. Дверь медицинского отсека приоткрылась. Виктор поглядел на Казимира, молча подошел к нему, обнял. Владислав поразился, как страшно изменилось лицо Виктора за эти два-три дня: синевато-бледное, осунувшееся, с глубоко запавшими усталыми глазами, оно уже не казалось юношеским и светлым. Виктор заметил Владислава и вздохнул.

— Тебе не надо было сюда идти, — тихо сказал он. — Но раз уж пришел, подожди. Я сейчас вернусь.

Виктор вскоре вернулся, закрыл за собой дверь медицинского отсека и прислонился к ней спиной. Он тоже надел марлевую маску.

— Надо поскорее стартовать, — без всяких предисловий сказал он.

— Завтра. Раньше не успею сделать расчеты.

— Ладно… Если почувствуешь себя плохо, немедленно иди ко мне. И забирай этого… Инни.

— Мне нельзя болеть. Кто же рассчитает орбиту?

— Если начнется болезнь, ты уже не сможешь докончить расчеты. Не будешь видеть.

— И что же тогда?

— Подождем до завтра… Завтра, я думаю, Таланов уже сможет это сделать… если ему приказать…

В голосе Виктора звучала горечь. Владислав похолодел и стиснул зубы. «Таланов… герой космоса… я его портрет еще в школе повесил над своим столом. Таланов — глеганни…»

— А ты? — спросил он с трудом.

— Я… ну что ж, я постараюсь продержаться, пока… Видишь ли, нам с тобой придется подготовить анабиоз… для всех, кроме тебя, если ты будешь здоров, и меня. Иначе нам не справиться, они погибнут.

— Тебе тоже надо… анабиоз… — с трудом проговорил Владислав.

— Одному тебе будет слишком тяжело… с этим Инни. Правда, можно научить его разговаривать и понимать, хотя без Казимира это будет труднее.

— Я справлюсь один, не беспокойся.

— А если ты заболеешь после старта?

Владиславу стало страшно. Он представил себе, как останется один с молчаливым, ко всему на свете равнодушным существом из другого мира. Как заболеет и сначала будет мучиться, хорошо зная, что его ждет, а потом станет таким же равнодушным, полумертвым и беззащитным… И никого рядом, кроме такого же ходячего мертвеца… на долгие месяцы… И все будешь понимать, все видеть… «Нет, я не выдержу! Лучше умереть!.. Да, но умереть нельзя, тебе нельзя. Ты должен раньше вывести ракету на орбиту. По крайней мере. А потом…»

— Ты же все равно болен, — сквозь зубы сказал он, с отчаянием глядя на Виктора.

— У меня более легкая форма. Может быть, и последствия будут не такими… как у других. И потом я врач, Владек. Я должен держаться.

Он поднял голову. Владислав поглядел в его серые, ясные, смертельно усталые глаза — и замолчал. Судорога перехватила ему горло.

— Я все сделаю, как ты сказал, Виктор, — проговорил он наконец. Мы с тобой вместе все сделаем… — Он помолчал и добавил: — Если нам доведется еще летать, я бы хотел всегда отправляться в космос с тобой.

— Спасибо, Владек, — тихо ответил Виктор. — Мы еще полетаем, правда?

Они стояли и глядели друг на друга. Марлевые маски почти целиком скрывали их лица; одни глаза жили на этом белом мертвенном фоне. Глаза видели и понимали все.

Владимир Фалеев Женщина в зеленом дождевике

Привычка свыше нам дана:

Замена счастию она.

А. С. Пушкин

Диалог в Третьяковке

Недавно в зале Третьяковской галереи мы с приятелем остановились возле знаменитого полотна К. Д. Флавицкого «Княжна Тараканова в Петропавловской крепости во время наводнения». Княжна находится в каземате, стоит на постели, с выражением муки на лице прислонилась к стене: мутная вода хлещет через окно, уровень ее поднялся уже почти до самой постели, мыши бегут по подушке. Приятель, заговорив о впечатлении, которое производит картина, упрекнул художника, что он изобразил ситуацию ради драматизма: Тараканова умерла за два года до петербургского наводнения 1777 года.

— Флавицкий был историческим живописцем, — возразил я. — Вряд ли он мог довериться только легендам о гибели княжны… Картину он выставил в Академии художеств в 1864 году, к тому времени о Елизавете Таракановой появилось несколько публикаций.

За границей, в Париже и в Лондоне, о «русской принцессе» были книги раньше. Но имя Таракановой в России было окутано тайной. Следствие по ее делу вел петербургский генерал-губернатор князь Александр Михайлович Голицын, наставления ему давала сама Екатерина II. При всем усердии князя, при всех жестоких приемах допроса добиться, чтобы Тараканова «открыла» свое происхождение иначе, чем она рассказывала о себе в Европе, не удалось. Удивительный интерес к делу Таракановой проявил Александр I, затем, после его смерти, то есть после восстания декабристов, документы о Таракановой читал Николай I. И архив опять засекретили. Страсти вокруг картины Флавицкого разгорелись в очень неудобное для царского правительства время, сразу после отмены крепостного права, 4 апреля 1866 года, в царя Александра II у ворот Летнего сада в Петербурге стрелял Дмитрий Каракозов. Главноуправляющий вторым отделением императорской канцелярии граф Виктор Никитич Панин поспешил разъяснить публике: самозванка «не погибла во время наводнения, но скончалась от болезни в Петропавловской крепости 4-го декабря 1775 года». Историческая достоверность картины ловко ставилась под сомнение, живописец, мол, ошибался. Тем более что художник умер в сентябре 1866 года, за год до публикации доклада.