Звёздная гавань - [27]

Перед его внутренним взором начали проплывать отрывочные картины.

Готовясь опуститься на планету, чужой корабль приступил к маневрированию. Еще сбросил скорость, причем сделал это настолько четко и чисто, что Ольховатский восхитился. Затем занял положение, перпендикулярное к планете двух солнц, и начал медленно оседать на корму.

Из кормы выдвинулись четыре суставчатых присоска, от которых сходство корабля с живым существом еще более увеличилось.

Присоски коснулись почвы… И тут же взрыв адской силы потряс окрестность. Всепожирающее пламя скрыло и корабль, и рощу, и посадочный круг, и существа, которые его окружали.

После взрыва Ольховатский впал в небытие, и свет для него померк.

Последнее, что ему запомнилось, — это ровные стеллажи информария, забитые книгами, и пробивающееся сквозь них ослепительное пламя, пламя его видения…

Прыжок

В просторы на ракетных шхунах,

Как встарь, отважные идут.

Не представленья в цирках лунных

Их ждут опасности и труд.

«Каравелла» продолжала свой путь.

Курс корабля был задан, и устойчивость его обеспечивалась работой двигателей, действующих на полную мощность. Тем не менее каждые сутки накапливались коррективы, которые нужно было вносить в курс. Изменения вызывались воздействием электромагнитных и гравитационных полей, которые пронизывал корабль.

Поправки в курс вносил Тобор.

Дольше всех на корабле сохранял сознание Либун. Он бодрствовал, когда и Суровцев, и Логвиненко, и Луговская уже погрузились в каталепсию.

Тщетно сжимал кок миниатюрный аппаратик биосвязи, сзывая тех, кто мог передвигаться, на ужин. Никто не откликался на его отчаянный призыв.

Несколько одинаковых пластмассовых приборов сиротливо стояли на столе в кают-компании, и стол казался еще огромнее, чем обычно. Либун еще разок на всякий случай сжал шарик биосвязи, затем сунул его в карман и, чертыхнувшись, встал из-за стола.

Он не стал обращаться к помощи манипулятора-подсобника, а сам прихватил два крайних прибора и направился с ними к утилизатору, чей раструб торчал из стены отсека. Руки кока дрожали, и немного борща пролилось на пол.

По пути он с гадливостью откинул ногой пластинку, которая и не думала увертываться.

«Разве это не катастрофа, когда борщ не на чем сварить? Нет, катастрофа — это когда борщ есть некому», — подумалось Либуну.

Сделав несколько рейсов, Либун спустил в раструб все обеденные приборы, включая и свой собственный.

Есть ему не хотелось. Ему хотелось только одного — спать, спать, спать. В многотонной голове гудели колокола. Последним усилием он смахнул со стола крошки и, не добравшись до стула, рухнул на пол.

Он уже не слышал, как рывком отворился люк и в кают-компанию осторожно заглянул Тобор.

…Белковый, осторожно перебирая щупальцами, переходил из отсека в отсек и всюду видел одно и то же — членов экипажа, пораженных «сонной болезнью». Они застывали в разных позах, так, как настигал их обморочный сон. Общим у всех было только одно — широко, словно в изумлении, раскрытые невидящие глаза, устремленные в одну точку.

Дмитрия Анатольевича сон застиг в медицинском отсеке, когда он делал обход пострадавших, которые уснули еще раньше. Врач уснул, свалившись на койку, в которой неподвижно застыл Георгий Георгиевич. Могучие кулаки старпома были сжаты, словно он до последнего мгновения сражался с невидимым врагом. Логвиненко нагнулся, чтобы послушать его сердце, да так и застыл…

Тобор обозрел весь отсек, убедился, что никто из людей не подает признаков жизни, и двинулся дальше. Перед тем как выйти, он подоткнул край одеяла, свисавшего с гамака Суровцева.

Некоторых людей сон настиг в пути, между отсеками, в коридорных переходах, на бегущих лентах. Таких Тобор доставлял в ближайшие отсеки.

Автоматика на корабле работала своим чередом: бежали ленты, вспыхивали и гасли панели, в урочное время день сменялся ночью и ночь — рассветом.

Зрелище движущихся лент, на которых находились неподвижные человеческие фигуры, застывшие в самых различных позах, было тягостным. Но не было человеческих глаз, которые могли бы наблюдать это зрелище.

Тобор снова и снова возвращался мыслью к событиям на «Каравелле», начиная с момента появления первой пластинки, обнаруженной штурманом. Он пытался выстроить все случившееся в единую логическую цепь и понять, что же делать дальше.

Штурман Орленко был первым, кого поразила загадочная болезнь. По непонятной причине пластинки именно штурмана и его отсек выбрали главным объектом для своих действий.

Попав в штурманский отсек, Тобор замешкался подле неподвижного Валентина, будто хотел позаимствовать у него хоть крупицу опыта судовождения на случай, если потребуется изменить курс «Каравеллы». Сердце штурмана билось медленно, еле приметно, как и у остальных уснувших. Но не было, казалось, в мире силы, способной пробудить их.

Рядом с Валентином уснула Аля. Она пришла сюда, чтобы проведать его, да так и осталась. Они, не видя, смотрели друг на друга широко раскрытыми глазами.

Юный дублер Владимира Ольховатского застыл на боевом посту, в энергетической рубке, где вахту теперь, как и во всех прочих отсеках, нес манипулятор. Когда Тобор вошел сюда, на него пахнуло жаром: в отсеке было душно и сыро, как в тропиках. Из не до конца закрученного крана, булькая, лилась серебристая струйка воды. Капли конденсировались на потолке и время от времени срывались. Одна из них упала на щупальце Тобора, и белковый вздрогнул.