Звёздная гавань - [10]

Вот такими и получились финальные кадры многосерийной художественной хроники, скроенной на потребу марсиан. Безрадостная могилка, выдолбленная в вечной мерзлоте, молодцеватый офицер около, а в могилке сам режиссер фильма, марсианин образца 1919-го.

Приходится ли сомневаться, что доставленная по месту назначения лента имела громадный успех? Ведь далеко не каждый из режиссеров посягнет на собственную жизнь ради того, чтобы в сюжете все шло по его собственному желанию, и, уж конечно, не пожертвуют ею как раз те, чья смерть не вызвала бы в наших сердцах печали. Тут нужен особый размах души, яркое понимание счастья.

Между прочим, заключительные кадры должны были бы отчетливо передать еще один психологический феномен. Печаль, от которой марсианин не мог оторваться даже на скоростях междупланетной ракеты, бесследно испарилась с его лица. Отдавший вею энергию своего силового поля, беззащитный совсем, марсианин встречает ядреную сибирскую зарю детской, счастливой улыбкой. Тут уж сомнений быть не может — встала у человека душа на нужное место. Снаряды вокруг него рвутся, а он только хохочет и землю с плеч отряхивает. Плевали мы, мол, на ваши фугасы. Вот сейчас все кончится, отведут меня, значит, в штаб полковника, вот где сцена разыграется!

Красиво умер марсианин, величественно, за справедливое дело. Прочие марсиане и марсианки, которые, судя по всему, не относились к нему при жизни слишком серьезно, задумаются. Самим-то им отпущено сто пятьдесят лет равномерной жизни — ни больше и ни меньше, — и конец запрограммирован. Скучно. Событием не назовешь. А ведь неспроста знаменитый мыслитель прошлого называл смерть самым значительным событием жизни. «Счастливая смерть та, — сказал Гай Юлий Цезарь, — которую меньше всего ожидаешь и которая наступает мгновенно».

Перетряхнет эта смерть представления братьев по разуму. Эволюция, эволюция! А может, только через революцию путь к счастью лежит? Через паровозную топку и пламя ада? Вот как в этих кадрах, что мелькают на экранах во всех домах марсиан.

Крепко уверены в этом герои фильма — комиссар Струмилин, ясная и холодная голова, простые ребята Федька Чиж, комендор Афанасий Власов и еще пятьсот штыков с ними.

Ушли, ушли те штыки через болота, сопки, через первобытные леса. Ушли, и не чтобы шкуру спасать, а чтобы снова в свой последний и решительный бой!

Владимир Михановский Путь «Каравеллы»

Следы

Остывали солнечные слитки,

Долгая внизу клубилась ночь.

Мы кидали на Землю пожитки,

Чтобы от нее умчаться прочь.

Выбрали приютом «Каравеллу»,

Взяли в звезды дальнюю мечту

И летели к синему пределу.

Умножая жизнь на высоту.

Чтобы попасть на Синее озеро, нужно пересечь поле гречихи и пройти рощу, где в мирном содружестве обитают представители чуть ли не всей земной флоры — от сибирского кедрача до южноамериканской секвойи, где можно — в соответствующее время года, конечно, — встретить и подмосковный подснежник, и киргизский тюльпан. Такая «широта диапазона» достигается тем, что каждое растение отсека обитает в собственном микроклимате, который поддерживается скрытыми в почве системами.

Либун шагал уверенно: он знал путь на озеро как свои пять пальцев.

Синее озеро было любимым уголком кока, и он торопился сюда, едва выдавалось свободное время.

Сейчас в оранжерейном только-только завязывалась осень. Листва деревьев, по происхождению принадлежащих умеренной полосе Земли, начинала кое-где блекнуть, желтеть, «опаленная кротким огнем увяданья».

Ночью прошла гроза. Возможно, последняя из летних гроз, с легкой грустью подумал Либун.

…Экипаж «Каравеллы» давно уже успел сжиться с тем, что климатическая установка оранжерейного отсека время от времени дарит им сюрпризы, совсем так, как это происходило на далекой старушке Земле. Климат на корабле был в известной степени самостоятельным, «необъезженным», как именовали его остряки-программисты, и иногда во всей красе проявлял свой строптивый нрав.

Времена года в оранжерейном сменялись в той же неторопливой последовательности, что и на невообразимо далекой, с каждой секундой все более удаляющейся от корабля Земле. Поломать эту последовательность, впаянную в нейронную память климатической системы, было невозможно.

В воздухе стоял тонкий, какой-то грустноватый запах меда. «Отрада пчел — созревшая гречиха к обочине дороги подошла», — мелькнуло в голове у Либуна.

Впрочем, какая же это дорога? Тропинка, по которой шел кок, отягощенный немудрящей рыболовной снастью, была еле приметна. Ее и тропинкой-то, собственно, можно было назвать с большой натяжкой, не то что дорогой. Это были едва приметные следы, выдаваемые то чуть примятой травой, то сломанной веточкой, то вдавленным в землю листком. Иногда попадалась глубокая, резкая вмятина — это был след щупальца Тобора.

Некоторые следы были старыми, почти смытыми дождем. Однако следы Тобора, которые не спутаешь ни с чьими другими на корабле, показались Либуну совсем свежими. «Тобор недавно был здесь», — подумал кок.

Еще один поворот, отмеченный кряжистым, раскидистым дубом — гордостью отсека, — и сразу же за деревом, вдали, в лощине, глубоко внизу блеснут сизой сталью воды Синего озера. «Почему, кстати, синего? Вода в нем чиста и прозрачна как слеза».