Звездная Ева: Фантастика русской эмиграции. Том II - [19]

Так было потому, что сапоги с голенищами у тех же солдат были тогда на подошвах в вершок толщиной, что от царя Алексея Михайловича и от других царей все ставилось впрок и, хотя тяжелили желудки подовые пироги, сыта и баранина с кашей, хотя и случались какие-нибудь междуцарствия и горел иной раз какой городишко от иноплеменных, но все равно, что ни день, все крепчало, и топор звенел о бревно, лом о гранит, и такие домища рубили, такие каменные набережные, полки с трубами, с барабанами, с генералами на конях, и все победы, одни победы, — такую Россию воздвигли, державу невероятную, что просто дух захватывает, и народы сторонятся, и орлы там и молнии, манифесты, парады, пушечная пальба, усачи становые, и прочее, и прочее. Куда же тут черту деваться?

Но в Петербурге еще оставалось тогда в живых два-три привидения. Известный призрак показывался в Инженерном замке, являлся на Васильевском острове, в Первом кадетском корпусе, николаевский солдат в аршинном кивере, тускло блиставшем в потемках. Жило по привидению в Академии художеств и в Медицинской академии.

Призрак женского пола, по виду богаделка в наколке и черной пелеринке, тощенькая Шишига в прюнелевых башмаках, верещала и шмыгала в старом доме, что против Николаевского моста, в том самом доме, крашеном желтой краской, где открылась позже Зубная лечебница. Танцевали изредка стулья на Конюшенной и, кроме привидений и танцующих стульев, жил в Петербурге престарелый черт.

В молодости шатался он по Москве, щеголял молодчиком с гармонией на ярмарках, вертелся у баб на балаганах, фокусничал, показывал в Нижнем дрессированных блох, ходил по проволоке, цыганил и барышничал, бывал послушником в монастырях, ведь около святых чертям и водиться, гулял по кабакам с дворовыми и солдатами и был избиваем ими до полусмерти. Там угонит ночью тройку, там свалить в канаву забубенную голову и храпит с нею до света, отогревая пьяницу жесткой шерстью.

От таких художеств серая шерсть черта пошла плешинами, глаза заслезились, он стал недужным на грудь и уже не принимал вина. Грешники и без его помощи торопились в ад, и такие у людей пошли вавилоны, выкрутасы и вымыслы, что черт в них ничего не смыслил и только отплевывался. Старик понял, что ему пора в отставку и на покой.

Остроголовый и комолый, рога он смолоду обломил, старый черт, похожий с виду на подслеповатого и коротконогого мужика, поселился тогда в фаянсовом чайнике, на кухне, у няньки Агуни.

Чайник был большой, с синими и желтыми цветками, а носик отбит и к нему приделан сургучевый наконечник, перевязанный бечевками. В чайнике Агуня кипятила липовый лист, в нем же, на случай флюса и рези в животе, заваривали попеременно шалфей, ромашку, ревень.

Черту в чайнике было немного тесно, но удобно. Неудивительно, что такой большой мужик мог умещаться в чайнике, под самой крышкой, куда пристали липовые чаинки: известно, что нечистая сила, как иностранная, так и русская, может принимать любые размеры и обличил.

Кардинал Бона в книге «О распознании духов» и аббат Рихальмус в книге «О хитростях и уловках черта» согласно утверждают, что черт, бывающий разных цветов, даже зеленого, может являться в любом виде, за исключением голубя и ягненка. Ученый Силистрий советует окуриваться от черта перцем, кардамоном, имбирем и корицей. Славный Гуаций к тому добавляет, что черта всегда можно распознать по несдержанной страсти к лошадям, но это, однако, не означает, что каждый лошадник уже непременно и черт. В общем, по свидетельству ученого францисканца Геттербаха, «черт во всем похож на человека, но у него нет спины».

— Dorsa tamen non habet[5], а вместо спины у черта пустота, некая колеблемая тень или ничто. Потому-то, якобы, он и не отбрасывает тени: черт сам есть тень. Впрочем, вопрос об его спине — вопрос метафизический и не вовсе удобный.

— Кысы-пусы-и-ии, — свистел черт в чайнике Агуни и пускал из носика кудрявый пар. Он там парился, свистел в трубы и бил в свои тулумбасы.

Жесткие руки няньки Агуни тем временем заботливо подсовывали концы башлыка под лакированный ремень кадетика и гладили на прощание кадетскую стриженую голову.

— Да няня, просто дышать нечем, так закутала.

— Морозно на дворе, неровен час Сиверко хватит.

— Он солдат, ему твой Сиверко нипочем, — говорил отец.

В серой тужурке, в туфлях и с трубкой, отец тоже выходил на кухню, когда кадетика снаряжали в корпус. Черная шинелька ладно сидела на мальчике, но фуражка с красным околышем была ему велика и кадетская голова погибала под козырьком. Отец, как и нянька, гладил его по жесткой голове:

— Ты не боишься мороза?

— Конечно нет, только лоб под козырьком болит, когда Неву переходишь.

— Пустяки. Русские солдаты Альпы переходили, а ты Неву.

— Папа, а кто такой Сиверко? Это привидение?

— Что?

Смех отца был куда светлее его пуговиц с орлами, тужурки, белого пикейного жилета, смех отца был таким огромным, как парадная зала, где люстра с хрусталями и блестящая рояль, на которой играет мать.

— Сиверко, мой друг, никто и ничто, нянькины выдумки… Ветер дунет с Невы, вот и Сиверко.

— А я думал, привидение. У нас в корпусе одно привидение тоже есть. В коридоре ночью солдат ходит, который при Николае Первом повесился. Он в кивере.