Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2 - [55]

С этого дня отпускная жизнь вошла в новый ритм, и Мари откладывала отъезд в Париж со дня на день…

Оказавшись в камере тюрьмы, в небольшой, на двоих оборудованной комнатушке, больше всего Леон Мольтаверн был поражен тем, насколько пребывание в заключении и сама атмосфера тюрьмы казались ему привычными. Крохотное световое оконце, раковина, унитаз, отгороженный от общего жилого пространства перегородкой, — всё здесь было знакомо. Точно так же выглядели все прежние места отбывания заключения, в которых ему довелось побывать раньше.

Те же крашенные в желтый цвет цементные панели. Те же голые коридоры, в которых изредка просыпалось эхо голосов. Тот же запах, чем-то напоминавший школу. Те же невозмутимые, меланхоличные лица тюремщиков. Не удивляла ни духота в камере, ни запах мочи из сливного отверстия в умывальнике, ни резкий запах пота вперемешку с чем-то еще, не сразу понятным, но особенным, который исходил от сокамерника. Леон знал наперед, что через несколько дней от него точно так же будет вонять потом. Этого невозможно было избежать из-за спертого воздуха. Не мог не сказываться и неподвижный образ жизни, а также тяжелая тюремная пища.

С сокамерником скорее повезло. Им оказался рослый, сероглазый малый с прожженным взглядом каторжника, любивший расчесывать свои черные бакенбарды, которые идеально сочетались с преступной физиономией профессионала уголовника. Погоревший на мелком уличном разбое, но с применением огнестрельного оружия, тридцатипятилетний Эмиль дожидался суда второй месяц. Он отличался покладистостью, редкой для тюрьмы уступчивостью. В день появления Леона в камере он почему-то сразу предложил ему свою нижнюю койку, а сам перебрался на верхнюю. В меру разговорчивый, в меру молчаливый, за время пребывания в предварительном заключении Эмиль уже успел обрасти настоящим панцирем тюремных привычек, многие из которых при всей своей безобидности граничили с чудачествами. Но в следственном изоляторе это становилось общим уделом. Так, в часы досуга Эмиль занимался вязанием, и делал это с поразительным усердием, быстро постукивая спицами и причмокивая губами, будто бы от удовольствия. На протяжении всего дня он не переставал смачивать водой затылок — для свежести, как он уверял. За завтраком Эмиль подсыпал в кофе щепотку соли — для усиления вкуса. А когда наступала его очередь сидеть на унитазе за перегородкой, то он никогда не завешивал себя одеялом, как это делал Леон, и никогда не мыл рук после туалета. С отбоем забираясь к себе наверх, Эмиль подолгу шуршал страницами журналов, сопел, на всю камеру охал, ворочался, так что кровать, вмурованная в стену, ходила ходуном, и из-за стены начинали стучать чем-то металлическим.

Когда же однажды Эмиль предложил им свое чтиво, дал им «попользоваться», Леон обнаружил на глянцевых разворотах снимки писаных красавиц. Полуобнаженные рокерши были развешаны, распяты на бензобаках и на сиденьях мотоциклов, готовые прыснуть из-под шнуровок всеми соками. А одна из красоток, прикованная цепями к капоту рыжего от грязи пропашного трактора, позировала с таким видом, будто участвовала в каком-то кровожадном обряде и собиралась принести себя в жертву при всем народе. Разглядывая облезлые, засаленные картинки, Леон вдруг понял, что от его сокамерника воняет не потом, а прелой кожей…

Новичком в тюрьме Эмиль, однако, не был, и благодаря ему Леон быстро приобретал утраченные навыки. Эмиль охотно объяснил, что эпоха апельсинов, накачанных ромом, миновала. В ходу теперь другой способ проноса в тюрьму спиртного: купив, например, бутылку сорокатрехградусного анисового ликера, нужно слить его дома в кастрюлю, положить в ликер две-три футболки, затем, высушив их на воздухе, принести с бельем в очередной передаче. В камере оставалось проделать процедуру в обратной последовательности: отмочив майки в воде, удавалось получить два-три стакана терпимой анисовой субстанции, и даже с градусом. Леону метод показался и сомнительным, и дорогостоящим. Кому захочется переводить целую бутылку «Рикара» на три стакана сомнительного пойла?

Мир, в котором Леон очутился, казался ему во всех отношениях понятным и привычным. Это был мир, лишенный планов на завтра, лишенный времени как такового. Во всяком случае, на первое время от всего этого лучше отказаться. Это был мир, населенный мужчинами, существами ему подобными, который подчинялся очень простым принципам и простой иерархии, свойственной мужским отношениям от природы. Соблюдать эту иерархию было гораздо легче, чем все те условности и, в конце концов, всё ту же самую «иерархию», только гораздо более зыбкую и часто несправедливо навязываемую, которой жизнь таких людей, как он, подчинялась на свободе.

Ощущение отрезанности от мира Леона вскоре уже не тяготило и даже не вызывало в нем сожалений. По-настоящему в тюрьме не хватало лишь летнего воздуха, пространства, возможности разрядиться физически, на что-нибудь потратить свои силы, позаниматься домашним хозяйством. Полуторачасовых прогулок, на которые заключенных выпускали в утреннее и вечернее время, было недостаточно. Не хватало, наконец, шума деревьев, чашки настоящего кофе, свежей булки с маслом и хорошего, здорового сна.