Звезда в тумане - [39]

с кистями для этого вездесущего наса или с серебряной пробкой — для тех, кто богаче. Садись на корточки и попробуй нас. Он утоляет голод, снимает жару и усталость. Тут же ленты, бисер и трубочки для пеленашек, свои для мальчиков и для девочек, чтобы никогда не промокали их пеленки, связки черных бусинок с белыми пупырышками тоже для детей — от дурного глаза; а это уже для мужчин — узбекские ножи в узорных ножнах, с мутной роговой рукояткой.

А если проехать подальше, к площади Регистан, где стоит медресе Улугбека, а в илистых берегах сонно струятся мутные воды канала, попадешь в торгово-промышленный ряд — тим[89], знаменитый «Тильпак-Фурушан». Он стоит как раз на скрещении шести главных улиц. Там одни мастерские и лавки, в которых торгуют оружием, сбруей, кольчугами, замками, кожами, гончарным товаром и шорным, шагренью, сафьяном, шелком и шерстью. Все улочки вокруг медресе Тилля-кари и караван-сарая Мирзан буквально забиты лавчонками и мастерскими. День и ночь там звенят молоточки и пыхтят мехи у горнов.

Пусть Регистан — старая площадь, «Место песка» древнейшего города забытой согдийской державы, но все здесь построено при Улугбеке! Разве что одно медресе Тилля-кари воздвигнуто по заказу жены Тимура по имени Туман-ока. Все остальное строил он, Улугбек-Гурагон. Вот рядом с медресе его огромная ханака[90], забитая оборванными дервишами, как муравейник под трухлявым пнем. Над ханакой — самый большой в мире купол из молочно-зеленой майолики. А вон мечети в южной части Регистана. Одна, соборная, построенная султаном Кукельташем, другая — крохотная, как игрушка, — подземная мечеть Мукатта, известная в Каире и Дамаске под названием Захрет Омара, а дальше лучшие на всем Востоке бани, ряды железников, огромный медный ряд и каменный помост; на нем сидят слепые дервиши, которые без перерыва весь день читают наизусть коран, лишь изредка прихлебывая из пиалы холодный чай. Какая толпа вокруг них собирается! Кому не охота послушать святые слова?! И летят медяки в чашки слепцов. Но не святые слова корана поют слепцы. «Убил Аббас», — тихо шепчут их губы. И весь базар повторяет эти слова: «Убил Аббас!..»

Послесловие

Как будто бы не было непосредственных свидетелей убийства, но весть о нем быстро облетела Мавераннахр и сопредельные с ним страны и города. Из уст в уста передавалась она. Все узнали и имя убийцы, и страшные подробности самого убийства. Словно в ту ночь у арыка, под фонарем, кроме палача и жертвы, стоял еще кто-то невидимый, третий.

Узнали и то, что происходило на тайном священном совете. Нет, не о том, чтобы отправить Улугбека в святое паломничество, шла там речь. Даже не о судьбе Улугбека, ибо была она давно решена. По всем законам «святое собрание» составило фетву — писаное мнение религиозных авторитетов, а в данном случае обоснование убийства.

Вся жизнь и дела Улугбека были расценены, как страшный ходд — преступление, наказуемое кораном. И сколько ни справлялись со святой книгой, на все она давала только один ответ, только одну укубу[91] готовил коран кафиру-мирзе — смерть.

И высший мусульманский духовник, дающий фетву муфтий, ишан братства накшбендиев Ходжа Ахрар осудил Улугбека на смерть. И все мударрисы, улемы и муллы, присутствовавшие на высоком совете, согласились с ним и приложили к фетве свои печати.

Народ не сохранил в своей памяти нечестивые имена этих убийц. Но от отца к сыну передал он имя кадия[92] Шемс-ад-дина Мухаммеда Мискина, отказавшегося скрепить незаконный приговор.

Абд-ал-Лятиф не присутствовал на этом совете. Ему не полагалось там быть, ибо не носил он священного сана.

Однако это с его ведома прошел во дворец смертельный враг Улугбека Аббас, которому было запрещено даже появляться в Самарканде. Но Аббас прошел во дворец, потому что лицезреть его хотел священный совет, хоть не был он ни муллой, ни богословом.

Он не умел читать и плохо знал коран, но даже он понимал, о чем идет речь, когда благородный кадий привел строки из святой книги:

«Всякому, имеющему душу, надобно умереть не иначе, как по воле бога, сообразно книге, в которой определено время жизни».

Но он хорошо понял, когда Ходжа Ахрар ответил на это, что, во-первых, Улугбек лишен души, а, во-вторых, все, что постановит собрание, исходит от бога.

А когда ишан привел в заключение слова из этой же священной книги — корана: «Когда мы отменяем какое-либо знамение или повелеваем забыть его, тогда даем мы другое, лучшее того или равное ему», — Аббас понял, что его враг осужден и отдан в его руки. Оставалось только обдумать, как это сделать, но это уже частное дело, которое ишан может решить вдвоем с ним, Аббасом. Священному совету незачем вникать в такие низменные дела. У благочестивых членов его есть иные, возвышенные, заботы. Пусть они обоснуют всеобщее убеждение, что бог велит истребить до последнего колена всех, кто не исповедует ислам. И пусть сделают они это в том самом медресе, которое построил кафир Улугбек и где предавался своим нечестивым занятиям.

Народная легенда повествует, что фанатика Аббаса — убийцу великого ученого — настигла меткая стрела неизвестного мстителя. История же ничего не говорит нам о его судьбе. Так что с одинаковым основанием можно верить или не верить легенде. Что же касается мрачного изувера и презренного отцеубийцы Абд-ал-Лятифа, то здесь история явила справедливость. Не прошло и года после убийства на берегу арыка, как отрубленная голова Абд-ал-Лятифа красовалась на входной арке медресе Улугбека на площади Регистан.