Звезда пленительнаго - [9]

Знал его "в личность", и эту личность засвидетельствовал. Судя по всему, просто сорвался бедолага с Откоса, а зачем его туда понесло — это уже никто никогда не узнает. Машка и Степан лишь порадовались тому, что похоронили их отца все же на нормальном кладбище, и крест водрузили. Все же за почти сорок лет в этой эпохе я так и не привык к тому, насколько легко люди воспринимали смерть…

Второй тираж "Волшебника" тоже расходился неплохо, и Лера кое-какую денежку мне принесла. Ну а с денежкой жить стало гораздо веселее, и — "по совету Димки" (о котором он и не подозревал) — Дарью Федоровну Старостину наняли на почетную должность "домоправительницы и очагохранительницы". После чего, оставив ее осваиваться с керосинками на кухне и вытирать носы мелким Векшиным, я отправился в самое важное для меня путешествие.

И в десять утра во вторник, первого сентября, я тупо смотрел на местами уже поросшую бурьяном груду бревен на месте дома Григория Игнатьевича.

— Эй, парень — я подозвал стоящего на другой стороне улицы мальчишку. Судя по тому, что он шел за мной еще с соседней улицы, дел у него было немного. — Где я хозяев найти могу?

— Так Петр-то Григорьевич в трактире поди, они завсегда там…

— Покажешь? — с протянул мальчишке три копейки.

— Отчего не показать, покажу…

Петр сидел в том самом трактире, в котором я в свое время заказывал "свадебный обед", и, несмотря на ранее время, был уже изрядно выпивши.

— Петр Григорьевич, мне необходимо срочно встретиться с вашей сестрой…

— А ты кто?

— Знакомый…

— Ну пошли тогда, знакомый — он напялил вытащенный из кармана картуз и, не оглядываясь, быстро вышел. И только когда мы прошли мимо церкви, до меня стало что-то доходить…

— Вот — произнес Петр, показывая на ряд могил, — и сестра тут, и родители мои, и братец, все тут… Эй, господин хороший, что ты?!

Когда я вез Мышку из Москвы, мне было невыносимо грустно — но я сидел рядом с ней и думал о том, как я расправлюсь с теми, кто сделал это. Когда ушел дед, печаль моя была очень велика — но я все же думал и о том, как сохранить о нем светлую память. А теперь… все же до последней секунды я надеялся, что это какая-то ошибка, что наверное Камилла просто на этом кладбище сидит у могилы родителей… Но надпись на кресте все надежды перечеркнула — и я просто упал. Потерял сознание наверное.

Наверное нет более неприглядного зрелища, чем валяющийся на земле и плачущий шестидесятилетний мужчина. Впрочем, и двадцатилетний, валяющийся на траве и рыдающий до истерики выглядит не лучше — но я ничего с собой поделать не мог. Когда Петр привел меня в чувство, я просто расплакался как малый ребенок и, понимая, что ничего уже изменить нельзя, остановиться не мог. Что было потом — практически не помню. То есть помню, но как-то странно, фрагментами. Вот мы с Петром снова сидим в трактире, он пытается влить в меня стакан водки. Потом я читаю "Воронежский телеграф" от какого-то марта: "Полиция сообщает, что мыло "Камилла", вопреки распространившимся слухам, взрываться не способно, а случившееся на фабрике купца Синицына имеет наивероятнейшей причиной химические опыты, коими увлекалась дочь упомянутого купца госпожа К."

Собственно, после прочтения заметки в газете я и пришел в себя. И, мельком заметив все еще полный стакан, совершенно спокойным голосом поинтересовался у Петра:

— А ты сам рассказать-то можешь, что случилось?

Тот подумал, взял стакан в руки, повертел его несколько мгновений и, поставив обратно на стол, ответил совершенно трезвым голосом:

— Опорковых рук это дело. Доказать не могу, но точно знаю. Сестра как раз выдумала, как мыло варить совсем прозрачное — и у нас-то продажи сразу поднялись чуть не втрое, а Опорковы разве что четверть против прежнего продавать стали. Вот, сволочи, и решили так дела поправить…

— А что полиция говорит?

— Ничего не говорит, на сестру все валят. Нет, говорят, следов взрывчатых веществ. А Опорков-то химии учился в Париже, наверняка, гад, придумал новую взрывчатку.

— Но сколько же ее надо-то? Ведь не только фабрику, но и дом весь развалило — разве столько можно было незаметно принести?

Рассказывал Петр недолго, но причина взрыва, унесшего Камиллу, стала ясна почти с самого начала рассказа — и я лишь уточнил некоторые детали. И все стало понятно: напустили полное помещение паров спирта, потом кто-нибудь сунулся туда с керосиновой лампой… впрочем, какая теперь разница?

— А взрыв тот и на станции слышно было — продолжал Петр. — И видно тоже — я сразу домой побег, а уж никого нету. Зря я тогда на станцию ушел, уж лучше и меня бы забрало…

— Это ты напрасно…

— Напрасно? По суду деньги все отобрали соседям на починку, фабрику восстанавливать запретили! У меня теперь ни семьи, ни денег — оставили-то мне копейку невеликую, на починку бы может и хватило — так ведь нельзя было. А теперь можно, но деньги, почитай, кончились… пропил я их. А как не пропить-то? Со мной, кроме трактирщика, ты один и разговариваешь нынче… Кому я нужен? И зачем мне теперь жить?

Эх, Камилла, Камилла… знать бы заранее про объемный боеприпас… а я тогда еще даже ручку удержать не мог. Но почему, почему в этот раз еще когда я шевельнуться не мог, такие изменения в истории произошли? Хотя, наверное, как раз сейчас и не произошли — просто в "прошлые разы" я раньше начинал активно менять реальность… Но все равно Петр, пожалуй, прав. Зачем дальше жить? Я уже историю повыправлял. Сначала крестьян сделал "счастливыми", потом вот рабочих "облагодетельствовал". Хотя, по большому счету, пара миллионов человек стали жить реально лучше. И если уж совсем положа руку на сердце, миллионов десять просто стали жить…