Вот только большинство людей в России стали жить куда как хуже, чем могли бы. Интересно, а почему те же русские мужики в какой-то Восточной Республике жили себе припеваючи, да и на Йессо — где вообще ничего не было — народ тоже не бедствовал? Почему, блин, американские рабочие с радостью сваливали из "процветающей" Америки в мои рабочие городки, а на том же Путиловском заводе по-человечески из двадцати почти тысяч человек могли жить от силы четверть?
Я вдруг вспомнил Арсеньева — с которым последний раз пересекался аж лет тридцать назад, перед его переводом в Одессу. Мы как раз обсуждали, причем исключительно в шутливом ключе, Арсеньевскую площадь и улицу Волкова в Перми. И он тогда произнес фразу, которую вспомнил я лишь сейчас, потеряв все, что любил:
— Вот теперь, Александр Владимирович, и помереть на не страшно. Потому что теперь мы будем жить и после этого, ибо человек жив, пока его помнят. А нас с вами тут помнить будут очень долго…
Да, человек жив, пока его помнят…
— Петр, я очень любил твою сестру… и сейчас люблю.
— Ты говорил уже…
— И снова повторю. Так что, выходит, ты у меня теперь почти что родственник, и я тебя уж точно помирать не оставлю. Тут тебе делать нечего, ты прав. Так что давай собирайся, и поедем ко мне. А у меня тебе будет чем заняться…
Человек жив, пока о нем помнят. Ну что же, я знаю, как сделать чтобы Камиллу помнили очень долго. Теперь мне без Камиллы будет очень тяжело, но у меня остались Машка — и вообще все Векшины, Дарья… дед без меня тоже долго не проживет. И еще очень много людей без меня жить будут плохо. А со мной — и с Камиллой, которая будет жить в моей памяти — они будут жить лучше. И в значительной степени — благодаря Камилле, ради которой я все и сделаю. Ради памяти о которой я сделаю всё.
Трактирщик понял меня с полуслова — и когда мы через три часа пришли на вокзал, нас уже ждал посыльный с коробом, в котором кроме обычной "дорожной" еды были упакованы и две бутылки с рассолом. Впрочем, рассол не понадобился — бани Петру Григорьевичу хватило, чтобы выбить остатки похмелья. Так что на вокзал мы господин Синицын явился уже совсем другим человеком: все выстирано, выглажено… правда исподнее пришлось купить новое: прежнее у него совсем истлело. Но современный банный сервис за деньги и не на такое способен.
В поезде Петр Григорьевич почти сразу уснул, а я все сидел и думал. Думал, думал… Где-то далеко за полночь мой спутник проснулся, подскочил, озираясь, потом вспомнил где он и с кем он:
— Саша… извините, Александр Владимирович, а что делать-то нужно будет?
— Саша, мы теперь считай братья, так что зови меня Саша. А делать нужно будет очень много разного, просто не в два ночи об этом рассказывать. Давай все же поспим…
— Не смогу я спать — печально сообщил мой несостоявшийся родственник.
— И я не смогу, но надо. Поэтому мы сейчас с тобой кое-то съедим и уснем — я протянул ему захваченную на всякий случай таблетку мелаксена. — А завтра проснемся и займемся делами…
Ночью мне приснилась Камилла. Такая, какой она была… такой, какой она бы была сейчас. Я ей рассказывал, чем мы будем заниматься с ее братом, что и в какой последовательности я буду изобретать. Камилла слушала все это с привычной чуть ехидной улыбкой — а когда я вроде закончил рассказ, вдруг спросила: — А тебе зачем?
Не сказать, что жизнь у Василисы Голопузовой была очень тяжелой. Нормальная была жизнь. Конечно, когда родители померли — худо было пришлось, да, слава Богу, нашлись люди добрые, помогли. И пуще всех помогла тетка Дарья — хоть и не родная была, а вдова материного брата. Поначалу — просто приютила да подкормила, а потом и место нашла неплохое.
Немцы в Сарепте жили солидно, богато. И устроиться к ним горничной — большая удача. Тетка одну семью — херра Майера — обшивала, точнее дочь их, гимназистку, и договорилась о том, что племянницу ее возьмут Майеры к себе на домашние работы. Правда немцы к русским относились примерно так же как и к скотине своей: кормили и следили за тем, чтобы не болели. Хотя скотину все же кормили сытнее. Да и в отличие от тех же русских кулаков и сами от работы не отлынивали, было у них чему поучиться. Вприглядку — русских батраков к "механизмам" не допускали. Впрочем, зачем горничной механизмы?
А вот готовить — сами учили, и учили неплохо, хотя Василису — тоже "вприглядку". Потому как и сами ели то, что слуги сготовят. И за столом прислуживать учили — чтобы перед гостями за неумелых слуг не краснеть, и Василисе как раз выпало попасть во вторую категорию "учеников". Так что жизнь в Сарепте у Василисы была хорошая. Только уж очень много работы было — зато не голодно.
Но все хорошее когда-нибудь, да заканчивается. Решила хозяйка, что девица уж слишком подросла — как бы не начала головы кружить хорошим немецким мальчикам. На этом работа и закончилась. Пришлось снова к тетке Дарье идти — прочая-то родня кормить "чужую дармоедку" не собиралась. И тут плохо все получаться стало: путь от Сарепты до Царицыне не близкий, все ноги босые стопчешь пока эти двадцать пять верст пройдешь — летом-то не страшно, а нынче-то ночами бывает и лужи ледком затягиваются.
