Звезда Парижа - [76]

— Но как же? Все об этом говорят. А когда у д'Альбонов начались трудности с деньгами, то и вовсе целый хор получился: все утверждают, что ты спасешь их от разорения, женившись на Мари. Я знаю, ты отдыхал с ними где-то за городом… говорят, ты ценишь ее, да и вообще, я знаю, она красива… А твоя мать? Она ведь за этот брак, она наверняка любит Мари!

— Ты откуда вообще все это взяла? Адель! Что тебе за дело до Мари?

— Мне? Да она не выходила у меня из головы почти полгода, с тех самых пор, как ее стали связывать с тобой! Я с ума сходила от этого!

Он некоторое время молчал. Потом негромко спросил, не зная даже, как к сказанному относиться:

— Ты следила за мной?

— Пыталась. Ну, Эдуард, скажи мне, — она почти умоляла, — это так или нет?

— Что?

— Ты женишься на Мари?

Эдуард улыбнулся, перебирая волосы Адель:

— Моя мать хотела бы этого брака. Признаться, дорогая, до меня тоже порой доходили подобные слухи, но мне казалось это просто смешным. Я никогда бы не обидел Мари ложными надеждами, она слишком мне нравится. Нравится, как очень многие нравятся. — Эдуард мягко добавил: — Я никогда не собирался на ней жениться, это скорее мечта моей матери, а еще больше графини д'Альбон. Я не хотел их разочаровывать.

— Но почему же они тогда об этом говорили? — допытывалась она, судорожно сжимая обеими руками его ладонь. — Почему?

— Я подозреваю, они пытались таким образом заставить меня привыкнуть к мысли о Мари. А вообще-то я не вникал в то, что ими движет.

Графу де Монтрею казалось, что он сказал всё, чтобы успокоить Адель, чья ревность его позабавила — до того она была беспричинной. Но лицо молодой женщины словно застыло, не выражая никаких чувств, кроме, может быть, оцепенения. Будто обессилев, она опустилась на подушки; пальцы ее рук были сцеплены. Она прикусила губу и не говорила ни слова.

Эдуард склонился над ней:

— На мой взгляд, в моей жизни и намерениях нет ничего такого, что могло бы сильно тебя огорчить.

Она молчала, пребывая в каком-то непонятном ему отчаянии и полузакрыв глаза.

— Адель, — сказал он почти раздраженно, — надеюсь, ты достаточно умна, — впрочем, я даже уверен в этом — чтобы не заставлять меня клясться и выделывать всякие банальные штуки? Это было бы совершенно неуместно.

— Эдуард, — проговорила она, будто собравшись с силами, — мне очень жаль.

Прежде чем он успел что-то сказать, она добавила:

— Знаешь, я предала тебя.

Слез не было в ее глазах. Поднимаясь, плотнее закутываясь в простыню, словно стыдясь теперь своей наготы, она прошептала, умоляюще складывая руки:

— Эдуард, мой дорогой, я не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь меня простить. Я так ревновала, так боялась тебя потерять, что сходила с ума… вероятно, у меня и вправду что-то в голове помутилось. Но, поверь, всё еще можно поправить, и это даже хорошо, что ты сейчас не дома, а здесь…

— Ты ничего не объясняешь толком, дорогая. Мне кажется, ты…

— Я сделала подлость, и я знала это, когда шла сюда, я намеренно тебя предала, лишь бы не отдать ей! — прокричала она в отчаянии, закрывая лицо руками.

— Кому не отдать? — холодно спросил Эдуард.

— Мадемуазель д'Альбон!

Он силой отнял руки от ее лица, заставил взглянуть на него, и Адель почти беззвучно, сбивчиво и бессвязно объяснила ему все. От непоправимости того, что она совершила, ее охватывал ледяной холод: он мешал думать, мешал даже чувствовать. В отчаянии цепляясь руками за Эдуарда, проклиная саму себя за глупость, желая себе смерти, она больше всего боялась увидеть на его лице презрение или отвращение.

— Послушай, — прошептала она быстро и горячо, — я знаю, что всё испортила, что я ничего не стою сейчас в твоих глазах, не стою никаких чувств, но, мне кажется, всё еще можно изменить…

— Изменить? — переспросил он, отталкивая ее руки.

— Да, теперь просто нельзя будет возвращаться домой. Надо найти способ. Они ждут тебя дома, но ведь есть и другие страны. Ты можешь уехать в Брюссель или Лондон, это можно устроить, я ничего для этого не пожалею…

Ее речь прервалась, ибо он ничего не отвечал и вообще не глядел на нее. От того, что Эдуард узнал, легко было бы потерять всякое самообладание, но не природное хладнокровие, доставшееся графу де Монтрею от предков. Это хладнокровие поначалу заставило его засомневаться в ее словах. В своем ли она уме? Что она говорит? Однако сомнения отпали, ибо слишком убийственны были факты: она говорила с Жиске и Делессером о неосторожных словах Мориса, рассказала о каком-то слуге, который следил за виконтом д'Альбоном в Бордо, и о многом другом, чего она знать не могла, если б действительно не сделала того, о чем говорила.

— Эдуард, — произнесла она, опуская руки, — скажи что-нибудь… Не молчи, ты убиваешь меня этим молчанием.

— Сказать? — Он поневоле усмехнулся, качая головой. — Слишком неожиданный поворот произошел в нашей встрече. Мне не так легко найти слова.

— Скажи хотя бы, что я должна сделать… Пожалуйста, мой дорогой, позволь мне хоть чем-нибудь исправить то, что я сделала. Даже преступники имеют на это право, а я…

Холодная ярость охватила Эдуарда — такая испепеляющая, что он едва сдержался, готовый в этот миг ударить Адель, лишь бы заставить замолчать.