Звезда Парижа - [71]

— Теперь мне такой подход на руку, — искренне прошептала она.

Эдуард мгновение молчал, глядя на нее, потом признался:

— Ты действительно изменилась. Да, не смейся. Ты стала взрослой.

— И я, став взрослой, всё еще привлекаю тебя? — спросила она шепотом, не в силах удержаться от кокетства.

Он держал в ее объятиях, видел, как трепещут ее длинные черные ресницы, чувствовал, как податлив и гибок ее стан, а еще был запах гвоздики, одуряющий и обволакивающий, и эти зеленые глаза, блеск которых то гас, то возрождался, вспыхивая зеленым пламенем, то бриллиантово искрился, и отблески свечей играли в ее темных зрачках. Ее грудь дышала легко и взволнованно. Внешне она была всё такая же, может, даже еще лучше, но Эдуард чувствовал, что что-то в ней изменилось: Адель, хотя и дрожала в его объятиях, уже не была наивной девочкой, и чувственность, которая исходила от нее нынче, была чувственностью взрослой женщины. И что удивительней всего, его влекло к ней сильнее, чем больше он был уверен, что ее чувство к нему чисто и открыто, свободно от каких-либо расчетов.

Он негромко произнес:

— Адель, я так хочу тебя.

Голос его был тих, в нем звучали те невыразимо мягкие интонации, о которых так часто вспоминала Адель, но теперь к ним добавились хрипловатые нотки страсти.

— Я рада, — сказала она. — Если это так, я счастлива.

Обвивая его шею руками, она шепнула:

— Давай ничего не говорить.

Смеясь, он согласился с ней, удивленный и обрадованный тем, что впервые за долгое время его тоже так сильно захлестывает чувство:

— Да, давай ничего не будем говорить. Давай не говорить. И так всё будет ясно.

— Я помню, что ты сказал мне в Нейи, Эдуард.

— Я готов повторить это. Доверься мне, моя милая, и всё будет хорошо. — Уже целуя ее, он пробормотал, голосом, срывающимся от желания: — Останови меня, если… если я буду слишком поспешен.

Он, похоже, хотел взять инициативу на себя, но на этот раз Адель решила не позволить ему этого. Лишь на миг приникнув к Эдуарду, будто желая удостовериться, что это действительно он, и скользнув рукой по его густым светлым волосам, она отошла, взглядом удерживая его на месте, чуть оперлась о стол и неспешно потянула вверх подол юбки. Заскользил вниз сперва один шелковый чулок, потом другой, и больше нижнего белья на ней не было. Она, прежде с легкостью проделывавшая такую процедуру перед многими, теперь почему-то испытывала неловкость за собственную опытность и даже в душе считала себя бесстыдной, хотя и успокаивала себя тем, что делает всё это с любовью. Когда, поставив обе босые ноги на пол, она решилась поглядеть на Эдуарда, щеки ее были розовые.

— Я… я не слишком откровенна? — спросила она нерешительно.

— Ты другая, — признался он. — Но очень соблазнительная. Мне можно уже подойти?

— А ты думаешь, нужно спросить разрешения?

— Ты решила командовать. Я подчиняюсь.

Она улыбнулась.

— Иди ко мне. Не хочу чтобы…

Уже оказавшись в его руках, она шепотом закончила:

— Пусть это сперва будет здесь, а уж потом там, в спальне.

Он ничего не ответил, и больше не позволил говорить ей. Мягко обхватывая ее за талию, Эдуард чуть приподнял Адель, усаживая ее на краешек стола, и его рот впервые за всю встречу припал к ее губам жарко, по-настоящему страстно, почти жадно. Задыхаясь, Адель запрокинула голову. Рука Эдуарда Наощупь искала шпильки и распускала ее тяжелые золотистые косы — когда они, наконец, рассыпались, обоих окутал легкий аромат гвоздики.

Поцелуй, прежде такой удушающий, мало-помалу становился нежнее, спокойнее: язык Эдуарда очень ласково, очень настойчиво изучил губы Адель, потом, чуть нажав, почувствовал, как мягко и податливо разомкнулись ее зубы. Они целовались долго, не размыкая губ, пока сердце Адель не застучало в груди просто отчаянно, и она, задыхаясь, не припала лицом к плечу Эдуарда, почти в ту же минуту ощутив, как его рот ласкает щеку, шею, а потом и ухо — проникает в ушную раковину, чуть трепетно поглаживает, согревая дыханием, и эта ласка была настолько обжигающая и волнующая, что Адель, дыша часто-часто, не сдержала тихого возгласа, и во рту у нее пересохло.

Обхватывая обеими руками голову Эдуарда, лаская и зарываясь пальцами в его светлые густые волосы, она откидывалась назад все дальше, и последней мыслью, промелькнувшей в ее голове в тот миг, была мысль о том, что никогда больше она, вероятно, не сможет заниматься тем, чем занималась. Все эти полтора года она была слишком далеко от Эдуарда, поэтому чувства притупились, и она не всегда осознавала, что притворяться и разыгрывать страсть — это невыносимо мерзко и тягостно. Ведь стоит лишь вспомнить обо всех этих ее мужчинах, как тошнота подкатит к горлу. И потом, именно сейчас, в объятиях Эдуарда, Адель вдруг интуитивно ощутила, какая все-таки это ценность — ее тело, ее сущность, ее чувства. Ах ты Господи, разве можно их продавать даже за сто тысяч? Зачем ценить себя так низко, если на самом деле ты бесценна? Нет, теперь уж достаточно. Она будет настолько гордой, что больше никто не сможет получить ее за деньги. Но потом всякие мысли стали гаснуть, исчезать, да и сам мозг замолчал; трудно было думать о чем-либо тогда, когда рядом был граф де Монтрей.