Звезда моя единственная - [59]

– Думаю, лишь оттого, что я вовремя появился, – бросил реплику отец, и у Мэри от горечи, которой были окрашены эти слова, сжалось сердце. – Иначе Барятинскому предстояло бы убедиться, что он был нужен тебе лишь для того, чтобы прикрыть грех, который ты совершила с другим мужчиной.

Мэри словно кипятком в лицо плеснули! Она сейчас вполне прочувствовала смысл выражения «сгореть со стыда». Но откуда отец знает?! Нет, не может быть, надо все отрицать! Но ее запекшиеся от стыда и страха губы не могли издать возмущенного восклицания, а только выдавили слабо:

– Нет, нет… нет…

– Бессмысленно отпираться, – проговорил холодно Николай Павлович. – Я повидал на своем веку довольно согрешивших девиц и знаю, чем женщина, познавшая мужчину, отличается от невинной праведницы. Теперь удивляюсь только, что я ничего не заметил раньше. О, не пытайся выжать слезы оскорбленной невинности! – крикнул он раздраженно, глядя в пылающее лицо дочери. – Не принуждай меня призывать для ответа посторонних людей. Я ведь могу вызвать мадам Марио-Помар и попросить ее освидетельствовать тебя.

«Он не решится предать меня позору», – мелькнуло в голове Мэри, и она вызывающе воскликнула:

– Вы можете делать, что хотите, но я ни в чем не виновата!

Секунду император смотрел в ее лицо, и Мэри понимала, что этот проницательный взгляд, в котором сейчас не было ничего грозного, а только глубокая печаль, видит все, что скрыто в ее душе, видит ту бездну лжи, в которую она погрузилась.

«Надо закрыть глаза, надо убежать!» – подумала она, но тут отец взял ее за плечо и сказал:

– Понимаю, ты думаешь, что я не решусь предать позору свою дочь, вызвав акушерку для ее освидетельствования. Ты права. Но твоя мать больна, она жалуется на обострение женских хворей, поэтому мадам Марио-Помар все же будет приглашена во дворец для осмотра императрицы и великих княжон, а также статс-дам и фрейлин – просто так, на всякий случай. Доктора говорят, что всякую болезнь легче предупредить, чем излечить, а женский организм весьма хрупок. Мадам не будет удивлена тем, что мы хотим знать состояние здоровья своих дочерей и фрейлин, которые им служат. Разумеется, мы устроим так, что мадам не будет видеть лиц своих пациенток. Ей для осмотра будет доступна только нижняя часть тела, ничья стыдливость не будет оскорблена нескромностью. Но она получит строгий приказ сообщить мне, которая именно из ее анонимных пациенток окажется не девицей. Таким образом, твоя тайна будет по мере возможности сохранена… от всех, только не от меня и не от твоей матери. Но скажи, Мэри, неужели ты заставишь меня пойти на все это, устроить этот чудовищный спектакль? Неужели в тебе не осталось достоинства? Неужели ты забыла о том, кто ты есть? Ты великая княжна, которая лжет императору!

Мэри вся дрожала, но еще сопротивлялась признанию, которое уже готово было сорваться с ее губ. Роковыми оказались последние слова императора:

– Ты дочь, которая лжет отцу, любящему тебя более всех на свете…

– Да, – с отчаянием произнесла Мэри, слушая собственный голос как бы с изумлением, до такой степени чужим он ей казался, и даже глаза закрыла от того, что сейчас произойдет. – Да, я… я… у меня это было, я… лишилась… лишилась…

Она запуталась в словах, но император и так все понял.

Мэри думала, что отец закричит, может быть, отвесит ей пощечину, но нет – он молчал.

Мэри робко открыла глаза и даже покачнулась от неожиданности: более бесстрастного лица она никогда не видела у отца – даже на портретах в нем было больше жизни.

– Кто он? – спросил император таким же спокойным голосом, каким спокойным был его взгляд.

– Не знаю.

– Как не знаешь? Это произошло во дворце?

– Нет. Однажды я сбежала… я хотела побывать… посмотреть… хотела побывать в балагане и посмотреть фокусника, а потом… потом я прыгала через костер, у меня обгорела юбка, он повел меня в Гостиный двор покупать новую, а там в лавке никого не было, я стала переодеваться, и…

– Он набросился на тебя? Он взял тебя силой? – быстро спросил Николай Павлович, и в голосе его прозвучала такая отчаянная надежда, что у Мэри вновь налились глаза слезами. И лицо Грини всплыло перед ней, и ожил на губах вкус его поцелуев, и она поняла, что не может предать этих поцелуев, да и себя – ту, безумно счастливую от того, что узнала неизведанное, – ту себя она тоже не может предать.

– Нет, – слабо улыбнулась Мэри, вспоминая его блаженный стон, слившийся с ее стоном… столь же блаженным. – Это случилось по моей доброй воле.

Отец отвернулся. Мэри с ужасом увидела, что его плечи дрожат.

– Папочка! – воскликнула она жалобно. – Папочка, прости меня! Я больше не буду!

– Не будешь? – с кривой усмешкой повернулся император, и Мэри даже задохнулась от радости, не увидев слез в его глазах, – о нет, этого она не перенесла бы! – Нет, Шуйский, не клянись! – с кривой улыбкой процитировал он Пушкина. – Будешь! Ты слишком похожа на меня… я должен винить только себя, нашу природу…

Мэри встрепенулась было, как пойманный зверек, почуявший лазейку, но тут же кривая усмешка на губах отца показала ей, что она рано обрадовалась.

– Ты не только моя дочь, но и дочь своей матери, – сказал Николай Павлович. – С той минуты, когда я увидел ее, я знал, что она будет добрым ангелом моей жизни. И я надеялся, что ты станешь добрым ангелом своему мужу.