Звезда моя единственная - [58]

Никто не знал, чем вызвано обострение болезней императрицы. Знали только двое – ее муж и старшая дочь. А все думали – это потому, что зима выдалась очень тяжелой и сказалась на здоровье государыни.

Ах, какая тяжелая была она – зима 1837 года…

Воздух был заряжен грозой, и вскоре она разразилась одним событием, которое косвенно было связано с неудачным балом. Среди шести танцоров, приглашенных герцогом Карлом, был Жорж Дантес, приемный сын нидерландского посла в Петербурге барона Геккерна.

По городу уже циркулировали анонимные письма; в них обвиняли красавицу Пушкину, жену поэта, в том, что она позволяет этому Дантесу ухаживать за собой. Горячая кровь Пушкина закипела. Император видел в Пушкине олицетворение славы и величия России, относился к нему с большим вниманием, и это внимание распространял и на его жену, в такой же степени добрую, как и прекрасную. Он поручил Бенкендорфу разоблачить автора анонимных писем, а Дантесу было приказано жениться на Катрин, младшей сестре Натали Пушкиной, довольно заурядной особе. Но было уже поздно: раз пробудившаяся ревность продолжала развиваться. Некоторое время спустя после этого бала Дантес стрелялся с Пушкиным на дуэли, и поэт был смертельно ранен.

Николай Павлович был совершенно убит, и с ним вместе вся Россия: смерть Пушкина стала всеобщим русским горем. Император послал умирающему собственноручно написанные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях. Пушкин благословил государя и умер на руках своей жены, не виня ее ни в чем. Александра Федоровна плакала, а герцог Карл был долгое время очень угнетен и жалок, отчего-то полагая и себя виновным в этой трагедии.

Дантес получил отставку от двора и вскоре покинул Россию.

Мэри, Олли и Адини тоже никак не могли примириться со страшной вестью. Их учителя русского языка и словесности, Жуковский и Плетнев, оба дружившие с Пушкиным и бывшие членами литературного кружка «Арзамас», давно уже познакомили их с его сочинениями. Императорские дети заучивали стихи из «Полтавы», «Бахчисарайского фонтана» и «Бориса Годунова», они с восторгом читали последнее произведение Пушкина «Капитанская дочка», которое печаталось в «Современнике». В память погибшего друга Плетнев взял его журнал и продолжал издавать с большим успехом.

Император освободил Пушкина от всякого контроля цензуры. Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения, в заблуждениях которого Николай Павлович видел не крамольный бунт, а горение мятущейся души. Все архивы были для Пушкина открыты, он как раз собирался писать историю Петра Великого, когда дуэль прервала его жизнь. В императорской семье часто с горечью говорили, что в России не осталось никого, подобного Пушкину. Чудилось, надвинулась какая-то огромная беда, которая уносит жизни и подтачивает здоровье.

Мэри иногда казалось, что начало этой беде положила она, она сама.

Как ужасно вспоминать…

Некоторое время Мэри была уверена, что ей сошла с рук та маленькая шалость в детской комнате. Появись отец пятью минутами позже, он застал бы любовную сцену вроде тех, которые запечатлены в его незабываемой коллекции! А так… ну, съехало на сторону декольте у дочери, ну, расстегнут ворот мундира у Барятинского – прискорбно, конечно, а все же ничего ужасного! Мэри ожидала, само собой, серьезного разговора, может быть, даже брани, хотя не могла припомнить, когда бранился отец на детей, тем паче – на любимую дочь, однако несколько дней вообще не было даже намека на разговор. Барятинский при дворе не появлялся, говорили, что он включен в состав свиты наследника и, как и сам Александр Николаевич, спешно готовится к поездке. Само по себе это было вполне естественно, коли он назначен состоять при особе великого князя, однако что ему мешало дать о себе какую-нибудь весть Мэри?!

Догадаться было не трудно: это не «что», а «кто». И кто этот «кто», догадаться тоже было просто. Впрочем, тратить время на догадки Мэри не пришлось: император позвал ее к себе в кабинет и впрямую спросил, отдалась ли она Барятинскому.

В первую минуту Мэри оторопела. Услышать такие слова, такие неприличные слова от отца… Как будто посторонний мужчина разговаривает со случайной шлюхой! Слезы уже готовы были хлынуть из ее глаз, но вдруг Мэри насторожилась. Она была уверена, что подобный вопрос был задан и Барятинскому. Разумеется, ответом могло быть только возмущенное «нет». Ведь дальше поцелуев и объятий они не зашли. Почему же отец спрашивает? Неужели он не поверил Барятинскому?

– Тебя, конечно, удивляет, что я спрашиваю об этом, – невесело усмехнулся отец, и Мэри даже вздрогнула от такой догадливости. – И ты, конечно, понимаешь, что такой же вопрос я задал Барятинскому, а он, само собой, поклялся честью, что между вами ничего не было. И ты не понимаешь, как я мог не поверить слову боевого офицера и благородного человека. Ну так вот – я ему поверил. Барятинский не мог мне солгать.

«Это просто колдовство какое-то», – испуганно подумала Мэри, но попыталась ответить без дрожи в голосе:

– Да… он сказал правду, между нами ничего не произошло.