Звезда и Крест - [96]

Сразу же после десерта, свежайших шоколадных и фисташковых эклеров, велела ему собираться и уходить с непременным условием вернуться к ужину, после которого пообещала новый спиритический сеанс.

Всю-то неделю, пока в стране рушилась прежняя и воцарялась новая власть, пока советские подростки мастерили «коктейли Молотова» и жгли ими других подростков в арбатском туннеле, пока возводили баррикады, рушили монументы, грабили, мародерствовали не только по ларькам, но и по отраслям промышленности, вознося и тут же ниспровергая вождей, пока звучали посреди городских костров революционные гимны, пока всякий считал себя хоть немного повстанцем, а в притихшем мире кто с удивлением, кто с разочарованием, а кто и со страхом наблюдали за сменой социалистической эпохи, на старой подмосковной даче все уже было сказано и все предрешено. Вызванные из преисподней духи Гитлера, Александра Македонского, Петра Первого, Владимира Ленина и Фридриха Ницше поведали собравшимся про ближайший ход российской истории и грядущих ее вождей с точностью чрезвычайной, как говорят математики, до запятой. Назывались фамилии. Адреса. Домашние телефоны. Имена жен и любовниц. Годы жизни. Тайные пристрастия и тщательно скрываемые пороки. Сообщения с того света Лунатик тщательно конспектировал в общую тетрадь с профилем Циолковского на обложке, а после упрятывал в неподъемный засыпной сейф. При помощи тетради этой Лунатик в самое ближайшее время не только планировал манипулировать российской властью, но управлять мировым правительством, о котором единодушно свидетельствовали духи.

21

Ἀντιόχεια. Ξανδικός. Imp. С. Aurelio Valerio Diocletiano IV et Imp. M. Aurelio Maximiano III[111]

Солнышко ясное восходило над столицей провинции нежной зарей, свежестью нового дня. Птахи божии – пестрые скворцы, жаворонки сладкоголосые да щеглы выводили свои рулады, схоронясь в тени эвкалиптов с обнаженными стволами и разлапистых кипарисов. Свежий ветерок с Оронта, напоенный запахом зацветшей ряской воды, речной прохлады, тучных рыб, торопливо спешил по комнатам, играючи занавесями из шелка, изумрудными веточками герани и лиловых фиалок в горшках. Утренняя роса покрывала испариной мраморную кожу обезглавленного Аполлона в саду, мясистые листья фикусов, тяжелые бутоны сирийских чайных роз, что распускались навстречу заре и манили к себе устали не знающих пчел.

Иустина, как и все последние годы, с ночи уже на молитве. Да не одна, а со служанкой своей африканской Ашпет, с матерью своей Клеодонией, которая после того, как дочь ее чуть было не преставилась, ожила понемногу, покаялась в многочисленных грехах перед епископом, причастилась Святых Тайн и стала истовой молитвенницей, порой и раньше дочери в домашний их храм являлась.

Ветерок рассветный шевелил осторожно язычки лампад, семи свечей в древней меноре, привезенной Иустине в подарок с родины Христа – из Назарета. Венчала менора мраморный постамент с критской мозаикой, изображающей хризму ΧΡΙΣΤΌΣ, монограмму имени Спасителя, а по краям ее две буквы – альфу и омегу, восходящих к словам Апокалипсиса: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, – говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель». На стене тайно написанная и прикрываемая от чужих глаз тяжелым полотнищем фреска с изображением ὁ ποιμὴν ὁ καλός – Доброго Пастыря – с двумя агнцами обок Христа и одним на его плечах, с двумя тисами и восседающими на ветвях его двумя певчими птицами.

Глядя на изображение Господа, пребывая в состоянии молитвы сердечной, испытывала она чувство несказанной радости, что наполняло ее не только от сказочного и искреннего этого Богообщения, но и от того еще, что искуситель ее прежний, великий чародей Киприан, сподобился наконец прийти к Господу. Год назад крестился, всего-то через восемь дней был поставлен епископом во чтецы, через двадцать – в иподьяконы, через тридцать – в дьяконы, а через год – кто бы мог в это поверить – рукоположен в иереи. Сам Киприан вполне изменил свою жизнь. С каждым днем увеличивал он свои духовные подвиги, и, ежедневно оплакивая прежние злые деяния, совершенствовался, и восходил от добродетели к добродетели. Уж больше года не говорила с ним Иустина. А повстречав на службе, смиренно отводила взгляд. Бывало, сердце ее воспламенялось на какую-то долю секунды. Но усердная молитва сразу же тушила этот опасный огонь. Киприан тоже глаза отводил. Чувствовала Иустина внутренним помышлением своим, что и он сердцем пламенеет, что и ему нелегко глядеть в ее сторону и даже видеть ее на службе. Потому все чаще молилась в собственном доме, собирая на службу не только родню, но и соседей-христиан, кому тяжело по немощи их добираться до храма за городскими вратами. Искушение воспоминаниями – оно ведь тоже искушение.

Что до несчастного Аглаида, чья неуемная страсть даже при поддержке дьявольских сил не совладала с девичьей непорочностью, тот полгода предавался пьянству и распутству бесстыжему, закончившемуся свальным грехом под покровом ночи пятидесяти юношей и дев на городском ипподроме. За нарушение общественной нравственности иные были биты плетьми, иные сосланы на мраморные копи, а сам Аглаид, как зачинщик этого непотребства, отправлен на войну с варварами. Через месяц угодил в плен и вскоре нашел во вражеском стане добрую жену. Нарожал от нее пятерых детей. Отпустил бороду до пупа, волосы до плеч. Воспринял язык их варварский и веру. Рубился с соплеменниками своими почем зря и дослужился таким вот кровавым образом до тысячника, одного из любимцев остготского королевича. Во время одного из сражений Аглаид был пронзен двухметровым пилумом, повержен и растоптан двумя сотнями лошадей, промчавшихся по его телу вдогонку отступающим варварам. Пройдут годы, и один из сыновей мятежного Аглаида, именем Вульфила, не иначе как по провидению Божьему, не только начертает первые литеры готского алфавита, но и переведет на готский язык Священное Писание. И даже станет первым готским епископом.