Звезда и Крест - [90]

– Я – раб Христов, – молвил Киприан в абсолютной тиши. – Не изгоняйте меня отсюда.

– Так как над тобою еще не совершено святое крещение, ты должен выйти из храма, – ответил ему Феликс, комкая взгляд.

– Жив Христос, Бог мой, избавивший меня от диавола, сохранивший девицу Иустину чистою и помиловавший меня; не изгонишь меня из церкви, пока я стану совершенным христианином.

– …истинно, истинно говорю тебе, – прогудел тут властно в ответ дьякону епископ Анфим, – если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. – Сошел с амвона решительно и направился к Киприану. – Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех демонов его, и всего служения его, и всея гордыни его?

– Отрицаюся, – проговорил Киприан.

– Сочетаваеши ли ся Христу?

– Сочетаваюся.

С удивлением взирал народ на своего епископа. Уж не собирается ли он в самом деле, в нарушение всяческого устава, без обязательной κατήχησις[105], что длится для всякого новообращенного по нескольку месяцев, без догляда крепкого, без исповеди общей пред всем честным людом и даже без крещенской воды, что проистекала горным родничком в часе ходьбы отсюда, крестить кудесника? Но Анфим и не думал отступать от задуманного. Поставил Киприана пред алтарем. Прежде повелел снять власяницу. Куколь. Тот повиновался беспрекословно и теперь стоял пред Престолом Господа как есть, нагой, с набедренной повязкой subligaculum, прикрывающей срам. Дрожал мелкой дрожью. От пещерного хлада. И от того прежде всего, что в жизни его сейчас случится, быть может, самое главное событие. Второе его рождение. И от того, что даже пред Престолом тьма внутри него все еще шевелилась. Еще дышала и стонала в ожидании скорого расставания. За неимением поблизости того самого крестильного родника и купели, которую в храме только задумывали построить, взял епископ со стола глиняный конгиарий[106] с широким горлышком, заткнутым ветошью. Отворил. И троекратно, возглашая каждый раз «Аллилуйя», коротким крестом пролил на воду драгоценный елей из стеклянного флакона, что носил с собою постоянно в мешке на поясе хитона. Тем же ароматным маслом начертал кресты на челе, на руках, на ушах и ногах крещаемого:

– Елеем радости помазывается Раб Божий Киприан. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Дрожь внутри Раба Божьего стала сильнее. Его чуть ли не трясло от той погибающей дьявольской силы, что владела им все эти годы, а теперь Словом Божиим и Святым Крещением изгонялась прочь. Глядя на это и лицом ничуть не меняясь, поднял Анфим глиняный конгиарий. Обрушил на чело Киприана ледяной поток ароматной воды.

– Крещается Раб Божий Киприан во имя Отца… – властно гудел епископ, опять окатывая его водой, – и Сына… – окатил в третий раз всею водой без остатка, – и Святаго Духа! Аминь!

Последняя капелька крещенской воды – чистая, точно горный хрусталь, освященная и исполненная силой Христовой, слезой Спасителя упала в темечко убитого чародея, возрождая в нем нового человека.

– Ἐπὶ σοί, κύριε, ἤλπισα, μὴ καταισχυνθείην εἰς τὸν αἰῶνα· ἐν τῇ δικαιοσύνῃ σου ῥῦσαί με καὶ ἐξελοῦ με. κλῖνον πρός με τὸ οὖς σου, τάχυνον τοῦ ἐξελέσθαι με· γενοῦ μοι εἰς θεὸν ὑπερασπιστὴν καὶ εἰς οἶκον καταφυγῆς τοῦ σῶσαί με. ὅτι κραταίωμά μου καὶ καταφυγή μου εἶ σὺ καὶ ἕνεκεν τοῦ ὀνόματός σου ὁδηγήσεις με καὶ διαθρέψεις με· ἐξάξεις με ἐκ παγίδος ταύτης, ἧς ἔκρυψάν μοι, ὅτι σὺ εἶ ὁ ὑπερασπιστής μου[107].

Голоса ангельские будто теплыми струями плыли по храму. Накрывали с головой. Проникали в сердечную бездну, пробуждая в ней радость неведомую, чистую – природы вовсе не земной, но вышней. Такие точно чувства, давно позабытые, Киприан испытывал только в невинном детстве своем, когда, простудившись на зимнем карфагенском ветру, лежал в объятиях матери – в тепле, надежности и безусловной любви. Любовь! Именно она входила в его сердце со словами псалма Давида.

– ^εἰς χεῖράς σου παραθήσομαι τὸ πνεῦμά μου, – изливали душевную патоку псалмопевцы, – ἐλυτρώσω με, κύριε ὁ θεὸς τῆς ἀληθείας. ἐμίσησας τοὺς διαφυλάσσοντας ματαιότητας διὰ κενῆς· ἐγὼ δὲ ἐπὶ τῷ κυρίῳ ἤλπισα. ἀγαλλιάσομαι καὶ εὐφρανθήσομαι ἐπὶ τῷ ἐλέει σου, ὅτι ἐπεῖδες τὴν ταπείνωσίν μου, ἔσωσας ἐκ τῶν ἀναγκῶν τὴν ψυχήν μου καὶ οὐ συνέκλεισάς με εἰς χεῖρας ἐχθροῦ, ἔστησας ἐν εὐρυχώρῳ τοὺς πόδας μου. ἐλέησόν με, κύριε, ὅτι θλίβομαι· ἐταράχθη ἐν θυμῷ ὁ ὀφθαλμός μου, ἡ ψυχή μου καὶ ἡ γαστήρ μου. ὅτι ἐξέλιπεν ἐν ὀδύνῃ ἡ ζωή μου καὶ τὰ ἔτη μου ἐν στεναγμοῖς· ἠσθένησεν ἐν πτωχείᾳ ἡ ἰσχύς μου, καὶ τὰ ὀστᾶ μου ἐταράχθησαν. παρὰ πάντας τοὺς ἐχθρούς μου ἐγενήθην ὄνειδος καὶ τοῖς γείτοσίν μου σφόδρα καὶ φόβος τοῖς γνωστοῖς μου, οἱ θεωροῦντές με ἔξω ἔφυγον ἀπ’ ἐμοῦ[108].

«Вразумлю тебя, наставлю тебя на путь, по которому тебе идти; буду руководить тебя, око Мое над тобою»[109], – слова эти, аки свет Александрийского маяка, вдруг осветили грядущий путь Киприана. Казалось, Сам Господь направил его на путь истины. И возликовал вместе с ним.

Рубаху кипенно-снежную надевают. Миром драгоценным, напитанным запахами аира, коричника, смирны мажет епископ глаза, лоб, уши, уста. И всякий раз повторяет: «Печать дара Духа Святаго. Аминь». Миро густой слезой стекает со лба. С глаз. Щекочет щеки. И сами собою расплываются в улыбке уста. Необъяснимая, беспричинная радость переполняет всего Киприана от макушки до пят. Хочется петь. Кричать безудержно, изливая на всякую, даже самую крохотную тварь, на каждого встречного-поперечного и на весь этот мир безграничную лучезарную радость. Да и епископ, глядь, улыбается. И дьякон Феликс светится единственным своим глазом. И народ – богатые и нищие, увечные и лощеные – всяк источает любовь и радость. Словно цветы на весеннем лугу. Птицы беспечные на заре. Прозрачные тельцем мотыльки-однодневки, для которых и сама жизнь короче суток, и те толкут воздухи радостно и беззаботно. Видать, для того только и создал их Господь!