Звезда и Крест - [88]

– Когда греховность наша, – послышалось вдруг позади него, – достигла своего предела и стало ясно, что ее последствия, наказание и смерть тяготеют над нами… Сам Бог взял на Себя бремя наших преступлений.

Голос, бесстрастный и ровный, словно лунная дорожка на воде, слышался совсем рядом, за спиной Киприана, однако тот и обернуться страшился, чая увидеть перед собою очи Спасителя. Сердце колотилось зайчишкой загнанным. Дыхание то и дело перехватывало жестким спазмом. Смиренно слушал. А тот продолжал:

– Он отдал Своего собственного Сына в выкуп за нас, Святого – за преступников, Безгрешного – за злодеев, Праведного – за неправедных, Нетленного – за тленных, Бессмертного – за смертных. Ибо что иное могло покрыть наши грехи, кроме Его праведности? Как иначе могли бы мы, грешные и нечестивые, быть оправданы, если не через Божьего Сына? О сладкая замена! О несравненное деяние! О блага, превосходящие всякое ожидание! Греховность многих скрыта праведностью Единственного, а праведность Единственного оправдала многих преступников!

Голос угас. И легкая рука опустилась на плечо Киприана. То был епископ Анфим. Льняной хитон. Поношенный. Многажды зашитый. Местами, особенно понизу, протертый от долгого стояния на коленопреклоненной молитве. Серый куколь с алыми крестами по краю. Стоптанные сандалии. Сморщенное, словно вяленная на солнце груша, лицо. Всклокоченная седина волос. Взгляд, напитанный отеческой любовью.

– Как ты сокровенное понял? – спросил его Киприан, пораженный, что священник, пусть даже отличающийся своей прозорливостью, сподобился проникнуть незримо в самую сущность его молитвы, понять слова, обращенные к Господу.

– Новорожденного как не заметить, – молвил епископ с улыбкой, приобняв Киприана за плечо. – Ибо ныне первый день оставшейся жизни твоей.

Прихожан на воскресную службу собралось в тот день больше обычного. По причине праздника прежде всего, да и поглядеть на покаяние великого чародея каждому хотелось. Хоть он и чародей, но и он пред Господом колени преклоняет. Это ли не чудо? Это ли не доказательство Его величия?

Зажгли десятки лампад. Свечи. Храм озарился светом множества мерцающих огоньков, низводящих и в храм, и в человеческие души теплый уют. Певчие – в хитонах ангельской чистоты. С благоговейными ликами. Устремленные на долгую службу. К херувимскому славословию, псалмопению, что невидимой нитью связывает молящегося с Господом, Который и Сам подает нам пример единым с Апостолами песнопением по окончании Тайной вечери. Призрачный синий дымок поднимается ввысь. И клубится, танцует медленно в лучах восходящего солнца, пробивающихся сквозь оконца. Ароматами ладана сладкого ливанского полнится храм. Исполнен сосредоточенности епископ. Молчалив. Устремлен внутренним взором в сердце свое, а душой, должно быть, в вершины горние. Одноглазый дьякон Феликс зыркает, скользит по лицам прихожан. Кому-то улыбается широко, кивает даже. Мимо других проскальзывает взглядом. На Киприане задержался мгновением больше. И лицо его, и единственный глаз затуманились. Будто туча грозовая укутала сердце дьякона. А среди пришедших сегодня на Божественную литургию христиан кого только нет! Атлетического сложения Тимофей, имевший несколько золотых венков за победу в панкратионе на олимпийских ристалищах в Дафне. А с ним и Пантелеймон, возница победных квадриг в трех сезонах на местном ипподроме. Сладкоголосая Клементина, чье пение услаждало слух императоров, а до недавнего времени и языческих богов в храме Зевса. Персы с серьгами в ушах, со смуглой кожей, доставшейся им в наследство от странников пустыни, не единожды битые да гонимые, но по какой-то чудодейственной случайности обжившиеся в восточной столице империи и промышляющие успешно кузнечным делом, резьбой искусной да торгашеством. Двое неизвестных Киприану римлян, судя по всему, риторов или чиновников среднего ранга, одетых по последней столичной моде, с кожаными перевязями чрез шафрановые туники, с завезенными из Германии шейными платками. Сразу видно, что в новую веру обращены совсем недавно. Настороженно оглядываются по сторонам. Сосредоточиться на молитве не в силах. Страшатся ли быть опознанными в христианском храме, потерять место, свободу или самое жизнь, коей лишилось уже немало последователей? А сколько еще лишатся! Проникнутые ненавистью и жестокосердием эдикты императора Деция позволяли лишать заподозренных в исповедовании христианства чиновников всего имущества и ссылать на общественные работы. Сенаторов так и вовсе казнить. Сколь же сильна была вера этих людей, если даже под страхом смерти шли к литургии, причащались Святых Тайн! Несколько евреев из тех, что выжили и обосновались тут после погромов и, позабыв за давностью лет собственную веру, видя, как на месте синагог возводятся языческие капища, примкнули теперь к христианам. Следование Закону церкви Христовой для еврейской души значительно понятнее, чем поклонение сонму летающих, рычащих и мечущих молнии мужчин и женщин языческой мифологии. Земля обетованная, кровь иудейская, единый Бог Саваоф да непрестанный поиск истины единили две веры, точно двух сыновей от одного отца, но матерей разных. Ведь и чтение Евангелия, и Дидахе, и пение Псалмов, и таинство Крещения, и Часы, и преломление хлебов, и даже сами слова «аллилуйа» и «аминь» имеют иудейские корни. Да и апостол Павел, если верить «Деяниям Святых Апостолов», именовал себя фарисеем. И самого Христа евангелист звал