Звезда и Крест - [57]

В операционной – два стола. Две лампы, что не отбрасывают тени. Аппарат ИВЛ. Часы с циферблатом крупным. Тазы эмалированные в углу. Шкафы со стеклянными дверцами. Стойки под капельницы. Пластиковые упаковки с плазмой и кровью. Густо несет йодом. Первомуром кислотным. За недолгий путь до операционной успела рассказать добросердечная Серафима и короткую свою биографию, начавшуюся в деревне Пески Вологодской области в простой семье тружеников села, где помимо нее еще трое девок мал мала меньше, а батю, егеря, прошлый год задрал медведь, а мать – доярка, ударник коммунистического труда. Да трудом хоть и ударным ораву такую без мужика разве поднимешь? Вот и продолжилась биография Серафимы в интернате города Череповца. А оттуда – уже в медицинское училище, где на ту пору имелась общага. Училище готовило медсестер широкого профиля. Так что трудолюбивую словоохотливую деревенскую девушку ожидала работа по распределению – в районной больнице. А там, глядишь, со временем, может, и квартиру дадут. Да тут война. Местный военком агитировал страстно. Вот Серафима и записалась в вольнонаемные. А поскольку дальше Вологды никуда прежде и носа не совала, война эта казалась ей тем самым счастливым случаем, каких в жизни человека – раз-два и обчелся. К тому же и не сравнишь опыт медицинской сестры на гражданке с опытом военным. Однако за неполных одиннадцать месяцев службы медсестрой операционно-перевязочного взвода – сперва в кандагарском госпитале, а потом и в баграмском медсанбате, переболев «брюшнячком», побывав даже на «боевых», где первая медицинская помощь не то что в медсанбате, а под вражьим огнем, на брюхе, от дувала к дувалу перебежками; заработав под Рухой легкую контузию, когда неподалеку от нее разорвалась граната, – энтузиазма у Серафимы поубавилось. Выздоравливающие бойцы пытались тискать ее в сумерках медсанбата, а некоторые и до сестринского модуля добирались, сулили «чеки» за ночь любви, но больше упирали на сострадание к геройским их увечьям и бутылку кишмишевки. Сердце русской девушки Серафимы хоть и вздрагивало порой от неумелых этих домогательств, но не сдавалось. «Без любви – не целуй», – учила мама. Вот она и слушала ее. Хоть бы и издаля. И собственное сердечко, конечно. А оно, проклятое, молчало. С каждым раненым, а особливо с каждым скончавшимся на ее руках бойцом сердце ее грубело, нарастало мозолью и уж не ощущало той радости, той свежести и любви, какую дарует всякой живой душе юность, какой полнится девичье естество для воссоздания новой жизни. Опустошилась Серафима нутром. Измочалилась, как говорили про таких в северной ее деревушке на берегу привольного Кубенского озера. Измочалилась, но не унывала. Катала без устали громыхающие каталки. Резала портки. Мыла солдатские тела со всеми их причиндалами, какими их и мамки родные не видали. Ворковала. Вселяла надежду в сердца.

Мертвый и раненый боец, даже и без некоторых частей своего тела, тяжел непомерно. Впрочем, девчата тутошние скоро учились перетаскивать их десятками. Надсаживали при этом поясницы, стирали хрящи, давили утробы. По молодости лет ущерба этого для собственного здоровья, что аукнется им через двадцать-тридцать лет, по счастью, не разумели. Вот и Сашку Серафима с операционной сестрой перетащили с каталки на стол справно.

А тут и врачи заходят. Первыми, конечно, сестрички в поддержку хирургам и анестезиологам, что будут предстоящие час или два не хуже солдат на поле боя пластаться за жизнь человеческую. В сражении со смертью, которая, кажется, как никогда близко – мерещится за их спинами в ожидании скорой добычи, льнет к распластанному телу в предчувствии последнего поцелуя.

Вслед за сестрами – анестезиолог. Крепкий коренастый грузин. Лицо кавказской национальности. Выдающийся во всех смыслах шнобель под хирургической маской. Лапы здоровенные – перчатки внатяжку. Взгляд орлиный. Зато голос – чистый бархат. Таким голосом не только «Сулико» исполнять, но хоть «Цинцкаро» и «Манану».

– Вахтанг Георгиевич, – кокетничает с грузином сестричка, – вы на «Любовь и голуби» пойдете? Завтра крутить будут.

– Нэ пойду, дорогая. Какой кино, слюшай! Спать буду.

– Очень жаль, – сердится сестричка и колет Сашке правую вену, чтобы погнать по ней первую дозу доксакурия, – придется идти с начмедом. Давно зовет.

– Слюшай, зачем сравнивать! Канэшна иды. Такой чэловэк! Начмэд. Вах! – и обращаясь к Сашке: – Слюшай, малчык. Будэт калот. Там, гдэ ноги. Патом више и више. Ты нэ бойса, бичико. Это нормально. Давай барашка счытат. Раз барашка. Два барашка…

На седьмом барашке в операционную вошли Петрович вместе с ассистирующим хирургом. В стерильное облаченные. Изготовленные к работе, которая невесть сколько продлится и чем закончится.

На десятом барашке уже и лицо покалывало. На двадцатом, как сквозь туман, заскрипели связки Петровича:

– Время семнадцать ноль-ноль. Начинаем.

Последнее, что почувствовал Сашка, – яркую вспышку лампы и тугую трубку во рту.

Потомственный русский офицер Владимир Петрович Еременко мог проследить свою родословную аж до восемнадцатого века, когда пращур его, поручик Василий Лесковский, сперва громил отряды польских конфедератов, а впоследствии и собственных смутьянов под водительством Емельки Пугачева, коих кромсал без устали и в Бузулуке, и в Уфе, и в Оренбурге. Бился и с басурманами. Даже бригадира их Салавата Юлаева взял в полон, за что генерал-аншеф Петр Иванович Панин самолично произвел его в капитаны.