Звезда и Крест - [44]

– Четыреста двадцатый! – орет Сашка «грачам». – Двести метров на северо-запад! Ребята, там дерево высокое есть. Не заденьте.

– Ты что, юный мичуринец? – смеется Четыреста двадцатый. – Ладно, постараемся.

Минометные хлопки с подзвоном да глухие разрывы в тлеющих тростниках – как увертюра симфонии уничтожения. Вслед за нею дребезжащий рев штурмовиков, выходящих на угол атаки все ниже к песку и окопавшимся в нем людям. Бомба уходит с пилонов с легким, неслышным щелчком, мчится вниз, рвет и без того раскаленный воздух центнером первоклассного советского тротила. Вслед за нею сыпятся и рвутся еще три авиабомбы. И еще четыре – с другого борта. Восемь взрывов, один другой опережая, оглушают Сашку и схоронившихся за барханами бойцов тугими волнами сжатого воздуха, песка и пыли. Режут до слез сетчатку глаз короткими вспышками оранжевого и белого огня. Дыбят чрево земли. Сперва копотно-смоляными столбами, а спустя мгновение – табачными клубами, растекающимися долу в разные стороны. Труха древесная, крошево камней, замешанной на глине соломы, скромной крестьянской мебели и человеческих тел шлепаются, секут песок тяжелым скорбным дождем. И лишь алые женские шаровары да белотканая детская рубашонка суматошно носятся по прокопченному воздуху кромешного этого ада.

«Грачи» тем временем развернулись и вновь заходили на боевой рубеж, готовясь нанести ракетный удар. Вслед за ними с рокотом и победным воем в эфире шли на сражение вертолеты.

Зачарованный до самозабвения симфонией апокалипсиса, оглушенный громовой его канонадой, от которой звенели, рвались и сочились кровью барабанные перепонки, опьяненный запахами войны, густо замешанными на вони взорванного тротила, выхлопах авиационного топлива, смраде дерьма, горелой плоти, обольщенный исполинской мощью, позволяющей ему силою слова и воли вызывать огонь возмездия, стирать с лица земли любого врага, стоял теперь Сашка во весь свой рост посреди пустыни Регистан с распростертыми к небу руками, словно праведный в гневе своем Авраам. «И встал Авраам рано утром и пошел на место, где стоял пред лицем Господа, и посмотрел к Содому и Гоморре и на все пространство окрестности и увидел: вот, дым поднимается с земли, как дым из печи».

На закате, когда дым рассеялся, бойцы потянулись в кишлак. Обходя глубокие воронки, присыпанные землей трупы людей и коз, остовы автомобилей и развалины жилищ, они искали уцелевшие колодцы и наконец ко всеобщей радости один отыскали. Пили жадно, опуская и поднимая прохладное от влаги цинковое ведро, наполненное мутной водой. Полнили солдатские фляги. Канистры из-под бензина для заправки порожних радиаторов. Лили воду на спины и лица, на которых запеклись разводы соли, сукровицы, соплей. Никто и не заметил, как из-за порушенного дувала им навстречу вышла женщина с тремя детьми. Разодранные шаровары едва прикрывали смуглые ее ноги, а вязаная кофта цвета фуксии запорошена была толстым слоем земляной пыли. Волосы растрепаны, а местами и вовсе подпалены огнем. На бледном даже в смуглости своей лице – разводы сажи, дорожки слез. Следом семенили двое босых малышей в рваных, описанных многократно обносках. Личики их были чумазы и вместе с тем светлы. Но глазки каждого полнил страх пережитого, чудно́й вид незнакомых людей, мертвых односельчан. Третьего мать несла на руках. Мальчик был мертв. И уже окоченел. Крохотный осколок ракеты прошел сквозь крону старой чинары и отыскал его маленькое сердечко.

Окликнув переводчика, Сашка подошел с ним к несчастной.

– Ваш муж жив, – сказал он, не отрывая взгляда от утонченного ее лица с седыми прядками возле висков. – Это он спас вас се- годня.

Женщина смотрела внимательно, не опуская сапфировых глаз, словно пыталась понять, зачем здесь этот русский солдат и зачем он уничтожает ее землю. И чем она, простая пуштунка, или муж ее, или неразумные безгрешные дети могли прогневать Аллаха, допустившего уничтожение правоверных. Она понимала, что самим сомнением в справедливости Всевышнего оскорбляет Его, навлекает на себя и близких беду еще более страшную, чем та, что творится вокруг. Ничего не ответила женщина. Молча опустилась на колени перед солдатом и осторожно положила перед ним убиенное дитя. Словно жертву за спасение остальных.

Страшное это зрелище словно бы смертоносным фугасом разорвало сердце наводчика. Ни плакать, ни кричать он не мог. Соляным столбом стоял возле детского трупа. Трясся мелко. Горлом одним цедил несуразные, утробные звуки. Даже когда женщина поднялась наконец с колен, когда привели к ней мужа и тот кланялся Сашке в землю, а с ним кланялись вновь и жена, и малые дети, и когда старик снял с пальца перстень с лазуритом и стал настойчиво упрятывать его в онемевшую, бесчувственную Сашкину длань, пока грузили технику, да весь солдатский скарб, да сами на броню заползали, все это время оцепеневший лейтенант ни разу не шевельнулся.

За ним снарядили двух дюжих прапорщиков, те отвели его к БМП, утолкали в стальную ее утробу. Заботливая рука скрутила косячок чарса. Подсмолила. Вставила, словно кукле, в онемевшие губы. Сашка зыбнул короткой затяжкой. Закашлялся. И зыбнул еще несколько раз. Только тогда отпустило. Взгляд его поплыл. Тело расслабилось. В голове растекся мягкий и сладкий туман.