Звезда доброй надежды - [178]

Никто не ответил. Лишь кое-кто приподнял голову, чтобы встретить пришедшего косым взглядом. Увидев чужие лица, с любопытством смотрящие на него, человек поспешил к первой попавшейся свободной койке. Он сбросил со спины свои пожитки и, вздыхая, растянулся на постели. Долгое время он лежал, заложив руки под голову, и глядел в потолок, не обращая внимания на странное молчание вокруг себя. Потом, скорее для себя, чем для окружающих, прошептал:

— Эх, ну ничего, парень! Кончится и эта комедия, вернешься домой к своим заботам.

Он неожиданно понял смысл молчания вокруг себя и догадался, что люди приглядываются к нему. Потом, рассмеявшись, обратился сразу ко всем:

— Тонет корабль, братцы? Да, да! Это единственная правда, которую я могу вам сообщить. Идет на дно, а крысы ищут спасения как могут.

Наступила гробовая тишина. Напрасно в первый момент кое у кого промелькнула надежда, что этот человек мог бы известить их о каком-нибудь чуде. Ну, например, о том, что кончилась война, или о том, что Румыния встала навечно неприступной скалой на пути войны и никто не посмеет коснуться ее границ.

— Тонет корабль, братцы! — словно апостол, вещал он о недобром.

— Эй, давай! — осмелился кто-то подзадорить. — Какие радостные вести нам принес? Когда из Румынии?

В ответ опять послышался смешок, словно для него не имели никакого значения ни колючая проволока лагеря, ни пережитые страдания.

— Хе-хе! Я выехал из Румынии специальным поездом, только одно свеженькое пушечное мясцо, первый класс! Карапуз к карапузу вроде меня. Думали, от таких русские сразу деру дадут до самой Волги. Только чего-то не получилось. Ночью пошли занимать позиции, а утром очнулись в русских окопах со всей свитой, от повара до командира. Ну, что скажете о такой войне, здорово, не правда ли?

— Куда там! — в тон ему воскликнул кто-то. — Вам, как видно, охота посмеяться. А Румыния? Скажите, что с ней? Это все, что нас теперь интересует. Выстоит или не выстоит она?

— Ага! — воскликнул человек, словно сильно удивившись, и в голосе его прозвучали суровые нотки неожиданной печали. — Румыния, значит! Но найдутся ли у вас силы выслушать, когда я говорю о ней?

Тогда только пленные поняли, что под тонкой пеленой иронии и вымученного смеха, под этой беспредельной бравадой скрывается еще более страшная правда, которую человек несет в себе как тяжелую ношу. Никто не пошевелился. Человек на этот раз заговорил серьезно и мягко. Ночной полусвет еще больше способствовал такому разговору. Каждый из лежащих на койках мысленно унесся на далекий запад в свою родную Румынию, которая вдруг обрела реальность и представилась им со слов этого человека такой, какой она была тогда. Спектр войны более четко вырисовывался на горизонте, становясь все материальнее и превращаясь в устойчивый кошмар. Он говорил, что возвращающиеся с фронта рассказывают с ужасом об апокалипсическом катке, который неумолимо надвигается на Румынию. Государственные учреждения охвачены смертельной паникой, и государство более не в состоянии выдумывать новые иллюзии, чтобы обманывать страну, так как народ проявляет ненависть открыто, а ненависть готова превратиться в пули. И снова упоминалась единственная светлая сила, способная разрубить гордиев узел, — коммунисты…

— Хватит! — прервал его кто-то с яростью. — О чем-нибудь другом, если есть что сообщить! С коммунистами мы давно выяснили свои отношения. Король, армейская верхушка, цэранисты, либералы… Что думают они?

— Хватит! — закричал кто-то. — Довольно, потоптал наши души. Теперь спать…

— Только сможете ли спать? — хихикнул человек снова с чувством горечи. Вижу, и ваш лагерь бурлит. Какой тут сон, если и ваш корабль идет ко дну?

Но он ошибался. Эти люди умели заставить себя спать, затыкать уши… Напрасно он время от времени старался пробудить в них хоть малейший интерес:

— Превыше всего то, что человеку свойственно сознание ответственности перед самим собою, перед всем человечеством. Почему вы так легко отказываетесь от сознания вашей ответственности?

Напрасно антифашисты пытались втянуть людей в бурный диспут:

— Между достойной жизнью при любых жертвах во имя этого достоинства и бесперспективным, словно у червя, существованием мы выбрали первое. Как можете вы спокойно смотреть на то, что другие возвращают вам утраченные вами в руководимой Гитлером войне национальные ценности?!

Однако все усилия были напрасны. Большинство молчало, не желая ничего. Люди предпочитали ни о чем не думать. Как только они чувствовали, что начинают над чем-то задумываться, они немедленно уходили от таких мыслей, загоняли их в самые сокровенные тайники души и закрывали любые пути, по которым мог проникнуть демон личной ответственности. Говорили, что отправка делегатов на съезд будто бы порвала все связи с миром, что восстановление этого единства невозможно представить себе без возвращения делегатов сюда, где все одинаково страдают и находятся в смертельной летаргии. Они считали, что их роль в истории Румынии окончилась, что они никогда уже не будут в состоянии определить в ней иной курс и устранить нависшее над ними несчастье, что кто-то другой (неизвестная, мистическая, прекрасная сила) по своему усмотрению распорядится их судьбой. Даже когда стало известно, что доктор Кайзер покончил жизнь самоубийством, хотя все считали, что для него это единственный выход, чтобы не оказаться под судом, они упорно отказывались выражать свое отношение к происшедшему.