Звезда доброй надежды - [174]

Но не это было завершающим ударом, предназначенным в тот день для Голеску.

В Березовку приехали вечером. Девяткин с нетерпением ждал их перед воротами. Как только Молдовяну вылез из машины, начальник лагеря пошел ему навстречу и крепко обнял его, расцеловав трижды по русскому обычаю.

— Тома Андреевич, поздравляю тебя! Созыв съезда разрешен! — Он протянул телеграмму, в которой Марин Влайку сообщал ему дату съезда, место, где будет проходить работа, и сколько делегатов необходимо привезти от антифашистов лагеря в Березовке.

За один-единственный день полковник Щербану Голеску был трижды побежден.

На Тома Молдовяну эта весть подействовала столь же сильно, но в ином плане. Ответственность за выбор делегатов на съезд со всеми вытекающими отсюда последствиями не давала ему покоя даже во сие. Ночью он несколько раз просыпался, удивляясь глубокой тишине комнаты. Казалось, какая-то неведомая сила оторвала его от лагерной реальности, от его непосредственных обязанностей, а немилосердное время навсегда сковало его движения, и он боялся, что из-за него делегация никогда не доедет до Москвы. Но ритмические удары маятника все время напоминали ему, что ночь еще не кончилась, а ровное дыхание Иоаны успокаивало его.

И тогда он улыбался далекой мечте и говорил вслух, как это делают впечатлительные дети:

— Все хорошо! Иоана со мной! Завтра состоятся выборы делегатов. Надо будет собрать вещи в дорогу, девочка ты моя дорогая! Скоро мы покинем Березовку и направимся к Румынии…

Он проснулся одновременно с первыми лучами солнца. Отодвинул слегка руку от виска Иоаны, чтобы не разбудить ее, и, продолжая ею восторгаться, прижал губы к ее затылку. Потом осторожно, боясь разбудить жену, сгреб одежду со спинки стула и вышел, чтобы одеться.

Тома уже теперь жил той радостной минутой, когда он вместе с Иоаной распрощается со всем, что связано с лагерем. Они посидят под ивой у реки, посмотрят на свое отражение в воде, поклонятся степному простору, затеряются в зарослях кукурузы, и степь услышит биение их сердец. Они попросят лесника разрешить им переночевать на сеновале в душистом сене, еще раз скроются от людских глаз и луны в лесных кущах… А через несколько лет, как они мечтали в течение многих бессонных ночей у печурки, приедут сюда, держа за ручонку прелестного малыша.

Будильник еще не звонил, но Молдовяну уже потерял покой. Ему хотелось подтолкнуть время, заставить его лететь быстрее, чтобы скорее исполнились мечты.

Он пошел в лагерь. Необходимо было срочно поговорить с Анкуце, Паладе, Иоакимом или Ботезом, поделиться с ними своим приподнятым настроением, помечтать вместе с ними, даже если придется их разбудить и они посмотрят на него как на потерявшего голову человека.

Как только Молдовяну прошел в ворота, он, к своему разочарованию, столкнулся с Сильвиу Андроне, который поджидал комиссара. Улыбка сразу же застыла на губах Молдовяну, пропал радостный блеск глаз.

— Что с вами, в такую рань?

— Я хочу сообщить вам нечто очень важное! — услышал он от Андроне, говорившего хмуро и многозначительно.

Выглядел Андроне плохо: лицо пожелтело, под глазами залегли тени, как у человека, который не спал или промаялся без сна всю ночь.

Комиссар не опасался никаких тревожных вестей. Но все же словно что-то холодное, липкое скользнуло ему под рубашку. Он едва смог подавить чувство неприязни, которое вдруг овладело им. Этот человек был неприятен ему, и всякий раз, когда комиссар его видел, он испытывал это чувство. Неприязнь Молдовяну к Андроне была инстинктивной, ничем не оправданной. Марин Влайку мог сколько угодно обвинять его в том, что он с одними антифашистами запанибрата, с другими слишком сдержан, но с такими, как Андроне, комиссар никогда не будет сердечным.

— Хорошо, — согласился он безразлично. — Слушаю вас.

Андроне хотелось побродить по парку или посидеть на одной из скамеек. Это придало бы их беседе более интимный характер и подняло бы его в глазах пленных. Особенно в такое время, накануне ожидаемых важных событий, Андроне необходимо было укрепить авторитет, который он сам подорвал несколько месяцев назад, когда потребовал высылки Голеску из лагеря.

Но комиссар не пригласил его даже в рабочую комнату, а стоял на месте, как это бывает в разговоре со случайно встреченным человеком, с которым ждешь не дождешься расстаться.

— О чем речь? — вернулся к разговору Молдовяну. — Надеюсь, не случилось никакого несчастья?

«Ну смотри! Никакой пощады! Теперь или никогда! От этого зависит твое будущее!» И Андроне, твердо выдержав прямой взгляд комиссара, заговорил горячо и нервно, почти с возмущением, вкладывая в каждое свое слово все более усиливающуюся ненависть:

— Вы, несомненно, знаете, что я давно порвал связь с Голеску. Я понял, что все мои усилия сблизить его с антифашистским движением потерпели неудачу. С другой стороны, я рисковал быть неправильно понятым. Теперь же я послал его ко всем чертям и занялся своими делами.

— Знаю! — проговорил едва слышно комиссар.

— Но сегодня ночью он снова пришел ко мне, впервые после почти четырех месяцев. Хотя я и не могу понять, на что он надеется, бесспорно только одно: он мне сделал одно из самых гнусных предложений. Четко и ясно, без какой-либо тени стыда.