Звезда доброй надежды - [171]

Немилосердный бог, в которого верил полковник Голеску, должен был немедля перевернуть все в его пользу с тем, чтобы по возвращении в лагерь Голеску мог с удовлетворением закричать:

— Их убили! Их осудили на смерть! Законно или незаконно, они так уничтожат нас всех!

В течение получаса, пока шло совещание (обвиняемых вывели, а остальные вышли немного поразмяться), Голеску, один во всем зале, сидел и вспоминал известные судебные процессы, в которых он раньше принимал участие еще в Румынии и на фронте. Он мысленно сравнивал себя с достойнейшими председателями военных трибуналов и представлял себе, каким был бы он на этом процессе.

Ему понравилась бы торжественная тишина, которая опускается в такие мгновения после объявления состава суда. Он с наслаждением садиста смотрел бы, как ужас охватывает обвиняемых, ожидавших страшных слов, способных отнять у них все, даже самую мысль о свободе. Ему было бы необычайно приятно при чтении приговора вслушиваться в свой собственный низкий, многозначительный голос. А с каким удовольствием он следил бы уголком глаз за тем, как меняются черты лица осужденных, меркнет свет их зрачков, бледнеют щеки!

Голеску был рожден для сильных ощущений, которые сдавливают мускулы, подстегивают нервы, потрясают мозг под черепной коробкой. И если планы, связанные с собственной славой, потерпели крах, так пусть хоть это принесет ему наслаждение. Смерть троих обвиняемых помогла бы кое-чему. Уж если они не смогли быть героями в жизни, он готов был возвести их в ранг героев посмертно.

В зале стояла тяжелая напряженная тишина. Лица подсудимых выглядели желтыми, как воск, а глаза светились ледяным светом. Голеску стоял рядом с другими, дрожа от непонятного страха. Он услышал, как Балтазар-старший тихо пробормотал: «Господи!» Тот тоже боялся услышать приговор, но по другой причине.

Голос председателя звучал спокойно и равнодушно:

— Оценив факты… военный трибунал Горьковской области постановил: на основании статьи… освободить обвиняемых от уголовной ответственности… Приговор окончательный и обжалованию не подлежит… Август тысяча девятьсот сорок третьего года, Горький.

— Слава богу! — тихо проговорил Балтазар-старший, стирая с лица слезы.

Но Голеску продолжал кипеть злостью, он едва сдерживался, чтобы не закричать во весь голос:

«Сумасшедшие! Совсем рехнувшиеся люди!»

Но это был не последний удар, который он получил в тот день.

Грузовик летел с огромной скоростью. Он, как обычно, вез в Березовку продовольствие для лагеря: ящики с маслом, рыбные консервы, бочки с солениями, подсолнечное масло, непромокаемые мешки с яичным и молочным порошком, муку, сахар, папиросы, гречку и пшено. Для людей едва нашлось свободное место в кузове.

Голеску сидел, прислонясь спиной к мешкам, которые при любом подскоке готовы были свалиться на них. Остальных комиссар посадил перед собой, чтобы лучше наблюдать их реакцию.

Штефан Корбу, казалось, дремал, опустив голову на колени, временами он вздрагивал, словно пробуждаясь от кошмарного сна. Ему трудно было обрести самого себя в новой, не угрожающей опасностью ситуации, и поэтому он грустно поглядывал на Молдовяну из-под бровей.

После того как командование в Горьком решило из беглецов оставить в Березовке только Штефана Корбу, тот, перед тем как влезть в машину, спросил комиссара:

— Что думаете делать со мной?

В ответ Молдовяну достал из полевой сумки пачку бумаг, перевязанных веревочкой, и, не говоря ни слова, протянул ему, внимательно смотря в глаза.

— М-да! — пробормотал Корбу, поняв сразу же, что речь идет о письмах, адресованных Иоане, которые он спрятал в подвале госпиталя. — Значит, нашли!

— Будете опять работать в госпитале, — уточнил комиссар, не обратив внимания на слова Штефана Корбу. — А что касается антифашистского движения…

— Нет! — не дал ему договорить Корбу. — Не хочу работать в госпитале.

Только при мысли, что он должен встретиться с Иоаной, как-то объяснить происшедшее, ибо теперь они оба знали, через какие муки прошла его душа, он готов был провалиться сквозь землю.

— Пожалуйста! Вы вольны делать то, что считаете для себя нужным.

— Мне хочется работать вне лагеря. В лесу, на дорогах, где угодно.

— Хорошо! Пусть будет так, как вы хотите. А что касается антифашистского движения, точнее, вашего сознания, спасения которого вы просили у трибунала, то я полагаю, что это вы сможете сделать сами. Разумеется, я в вашем распоряжении в любое время. Думаю, и ваши старые друзья не станут вас избегать. Но не забывайте! Отвечать за ваше будущее будете вы, и только вы! Полезайте!

Он залез в кузов и молчал как камень, лишь появившаяся на глазах пелена говорила, как ему грустно.

Полковник Голеску сжался, как еж, и замер. Он смотрел прямо перед собой, через голову комиссара, не двигаясь, внешне безразличный ко всему окружающему, но явно возбужденный. Он все время покусывал черный, как головешка, ус. При выходе из здания трибунала Молдовяну успел поговорить и с ним.

— Ну, что скажете, господин Голеску?

— В вас чувствуется сила. Вы очень сильны. Я этого не ожидал.

— Даже и не думали о таком исходе?

— Не знаю. В любом случае для многих в лагере это будет тяжелым ударом.