Звезда доброй надежды - [162]

— Если бы и у меня не было той же самой мысли!

— Ты просто невыносим, Тома! — возмутилась она растерянно.

— Потому что знаю твою душу как свои пять пальцев? — прошептал он. — Потому что мы стали действовать в любых обстоятельствах как нечто единое?

— Только поэтому я из-за тебя никогда не стану сама собой.

Комиссар показал подбородком на окно кельи в подвале.

— Вот ситуация, где я тебя никак не могу заменить. Как это случилось?

Иоана запустила пальцы в его волосы и по-детски взъерошила их, потом сердито повернула к нему голову и крепко его поцеловала. Тома сначала попытался было высвободиться, но, подумав, что это подходящий момент для того, чтобы успокоить ее, ответил ей долгим горячим поцелуем, а затем другим, мимолетным, в щеку.

— Ну, как же все было?

— Рассказать?..

Иоана сначала поведала о вечере после спасения Лоренцо Марене, когда она скрылась во врачебном кабинете и, по меньшей мере неожиданно, если не странно, там появился Штефан Корбу.

— Он был очень взволнован, — добавила Иоана. — Но тогда я не обратила на это никакого внимания. Я спросила его, что с ним случилось, почему он на меня так смотрит. Он ушел из кабинета, не сказав ни слова. Я была слишком усталой, чтобы придать этому хоть какое-то значение. Но должна признаться, глаза его в тот вечер продолжали преследовать меня, как тайна, которую мне хотелось бы побыстрее раскрыть.

— И тебе представился такой случай? — спросил комиссар.

— Нет! Я не осмелилась. Странно, столько времени мы работали вместе в госпитале — и никогда не говорили ни о чем, кроме обыденных дел, обязанностей, службы. Но он вел себя всегда одинаково: подстерегал своим пристальным взглядом, отвечал молчанием на банальные вопросы, которые я ему задавала. Во всем этом было что-то болезненное, странное, интриговавшее меня как женщину или, в любом случае, заставлявшее задумываться.

— Опыт, как мне кажется, небезопасный.

— Безопасный, если не терять головы.

— Кто-то уже потерял ее, дорогая моя!

— Он! — воскликнула Иоана. — Не знаю, что ты подумал в связи с ним, но я могу поклясться, что человек этот бежал из лагеря из-за несчастной любви.

— Правильно! — подтвердил комиссар. — Точно так же думаю и я. Но как он дошел до этого?

Вопрос, казалось, требовал ответа от обоих. Речь шла, таким образом, не о прослеживании эволюции любви Корбу, а о мятежности его духа, о слабостях, которые привели его к побегу. Тот же вопрос волновал и Иоану. А может быть, и более того: объясняя драму пленного, найти возможный способ для его спасения.

Она прошептала прерывающимся от волнения голосом:

— Я припоминаю еще два случая: вечер после нашего возвращения из леса на тройке с Девяткиным. Кажется, я тебе рассказывала об этом. Нет? Одним словом, он настойчиво хотел поцеловать мне руки, считая, что не только больные должны пользоваться такими преимуществами. Мне кажется, я тогда сказала ему что-то, заставившее его страдать! Потом тот день, когда я заболела тифом. Я не совсем тогда потеряла сознание, а просто была словно во сне. Помнится, он взял меня на руки и понес к воротам, где ты стоял. Помнишь?

Комиссару это хорошо запомнилось. С этого момента он и начал задумываться. К тому времени относятся и замеченные им затуманенные взгляды Штефана Корбу, его отсутствующий вид на антифашистских собраниях и беспричинное стремление избегать встреч с комиссаром. Сведенные теперь воедино в свете фатальной развязки, эти моменты выглядели составной частью его душевной неуравновешенности. Не принятые во внимание тогда, они приобретали теперь еще более трагическую окраску.

— Точнее сказать, — добавил Молдовяну, — дела приняли такой оборот после отправки тебя в госпиталь. Многие интересовались твоей судьбой — Иоаким, Анкуце, Паладе, немцы, венгры, итальянцы. Но в поведении ни одного из них я не видел столько повторяющихся странностей, как в поведении Штефана Корбу. Целыми днями он молча бродил около меня как тень, пробурчит только «Добрый вечер», и все. Потом, вдруг встретившись на пути, посмотрит на меня в упор и спросит с непонятной резкостью: «Опять ничего не узнали о госпоже докторе?» Нередко он входил нежданно-негаданно в мою рабочую комнату и, не обращая внимания, занят я или нет, был у меня кто-нибудь или не был, садился на пол около двери, спиной к стене, и оставался так в неподвижности целыми часами. Он не обращался ко мне, не отвечал на мои вопросы. Как ты думаешь, тогда уже можно было понять, что с ним происходит?

Иоана съежилась, словно от холода, зажав руки между коленями, и задумчиво произнесла:

— Откуда мне знать?

— Почему? — улыбнулся комиссар. — Разве я вижу в этом что-то ненормальное, если тебя любит другой человек?

— Но я нахожу это ненормальным.

— А если я тебе скажу, что он не единственный, кто тебя любит?

— Э, дорогой мой! — воскликнула Иоана. — Может быть, хочешь сказать, что я стала причиной навязчивых мыслей всех пленных?

— Всех не всех, но многих из них — это точно!

— Тогда это страшно. Ты сам должен был бы меня убрать из лагеря. Я же не для этого была сюда послана.

— Вот свидетельство тому, что именно теперь у тебя нет права бежать из Березовки. Лагерь ведь не состоит из людей типа Кайзера, способных застрелить человека без всяких угрызений совести. В лагере, а это важнее всего, находятся люди, которые привязались к нам, готовы идти за нами куда угодно с закрытыми глазами, любят нас. Любят тебя, Иоана!