Звезда доброй надежды - [155]

— Не понимаю, — недоуменно прошептал он. — Чего вы хотите от меня?

Было видно, что он сожалеет о сказанном. Ему хотелось бежать, но он не мог, вертелся то туда, то сюда, словно попался в капкан, что-то бормотал о позднем часе, о делах на следующий день. Но Анкуце с неожиданной бесцеремонностью, держа его за коленку, все спрашивал и спрашивал и наконец, глядя ему прямо в глаза, проговорил:

— Давайте как мужчина с мужчиной! Без уверток, напрямую! Уж не увел ли Кайзер у вас жену?

— О нет, нет! — возмутился Ульман, всплескивая руками. — Очень прошу вас, ни слова.

— И не подумаю. Может быть, ребенок Кайзера — ваш ребенок?

— И как только такое может прийти вам в голову?

— Отвечайте! — настаивал Анкуце.

— Речь идет о совсем другом. О другом ребенке, о другой жене. Не о моей, не о его жене. Фотокарточка, которую просил Кайзер, напомнила мне другую фотографию.

— Случай на войне? — с интересом вмешался комиссар.

— На войне, — неопределенно пробормотал Ульман. — Но, может быть, лучше потом…

— Расскажите! — попросил в свою очередь Хараламб. — Думаете, это нас потрясет больше, чем то, чему свидетелями нам пришлось уже быть на войне?

— Не следовало бы вспоминать.

— Нет, давайте вспомним обо всем! — упрямо возразил Анкуце.

— Зачем вы заставляете меня бередить собственные раны, которые, как я надеялся, окончательно зарубцевались?

— А почему вы не хотите, чтобы мы знали истинное лицо людей? — возразила ему Иоана.

— К чему это, госпожа доктор?

— Пригодится, чтобы определить все, что осталось в людях хорошего, — послышался усталый голос доктора Хараламба. — Если в них еще что-нибудь осталось.

— В каждом человеке происходит борьба между своим ангелом и дьяволом, — попытался было уйти от ответа доктор Ульман. — Между красотой и собственным уродством, между двумя видами сознания, которыми его снабдила природа. Может быть, я никогда не переживал никаких случаев с фотографиями, может быть, это все мне приснилось. Разве у вас не случалось так, что нельзя было отличить явления, пережитые наяву, от пережитых во время кошмарного сна?

Улыбаясь, комиссар повернулся к Ульману и сказал:

— Не очень-то ловкая попытка сбить нас с толку, господин доктор! От нашего приставания можете уберечься, а от ответственности перед самим собой — никогда! Не мы вам тревожим душу, чтобы узнать, что вы скрываете. Вам же самому захотелось рассказать все. Возможно, что этой ночью мы ничего от вас не узнаем, но завтра вы не сможете вынести и станете сами искать нас. Вот увидите, так и будет!

Они внимательно посмотрели друг другу в глаза. В серьезности слов комиссара была проникновенность, а в спокойствии взгляда явственный вызов на откровение. На этот раз волнение испытывали не те, кто ожидал разгадку тайны, которая связывала фотографию Кайзера с каким-то невероятным случаем в прошлом. Волновался тот, кто открыл сосуд Пандоры и не мог уже загнать обратно выпущенных из него злых духов.

— Тогда что ж, подождем до завтра?

— Нет! — воскликнул Ульман приглушенным голосом. — Расскажу сейчас, господин комиссар!

И доктор Ульман начал свой рассказ:

— Обычно я следовал очень близко за передовыми частями армии. Мы ведь вели блицкриг. Наши войска стремительно продвигались в глубь России. В то время не над чем было особенно ломать голову. Раненых подбирали, можно сказать, на ходу и тут же лечили легкораненых. Я работал в прекрасно оборудованной санитарной машине, столь же быстрой, как и машины разведывательных подразделений. Тяжелораненых оставляли в стационарных медицинских пунктах, расположенных между передовой линией и тылами. Убитыми занимались специальные команды, и надо сказать, что дело свое они делали великолепно. Вам, госпожа доктор и господин Молдовяну, не было возможности увидеть, какой красочный, волнующий вид имеют немецкие кладбища. Но мы, те, кто прошли от Одера до Волги, никогда не забудем безукоризненных рядов немецких могил, контрастировавших с хаосом селений, через которые прокатилась война. Могильная эстетика братских и индивидуальных захоронений без какой-либо внутренней связи с природой. Это был наш способ доказать человечеству, что Германия Гитлера умеет превратить в искусство даже аранжировку трупов в земле. Мы, немцы, уравновешенный и ясномыслящий народ. Для нас смерть — это не несчастный случай или катастрофа. Пушечное мясо, которое придет после нас для пополнения фронта, должно собственными глазами видеть, насколько успокоительно выглядят кладбища, какая в них царит гармония. Могилы должны убедить их в том, что смерть ради Гитлера — это истинное благодеяние. Прошу извинить меня за эту длинную преамбулу, но если речь идет о том, чтобы извлечь из меня всю гадость, заставившую меня заговорить в этой ситуации, я должен вырвать все свое нутро…

На лбу и щеках у него выступили холодные капельки пота. Он вытащил из кармана носовой платок и вытер лицо. Потом стал внимательно рассматривать платок, словно в невидимых для остальных линиях и расцветке материи, кто его знает под влиянием какой магической силы, он видел все то, о чем хотел бы рассказать. Но на платке, кроме влажного пятна, ничего не было. Ульман поднял глаза в сторону изолятора Кайзера, устремив свой взгляд на закрытую дверь с таким чувством, будто она вот-вот раскроется и здоровый, как некогда, Хельмут Кайзер проплывет в воздухе, чтобы заткнуть ему рот и раздавить его.