Звезда доброй надежды - [152]

Он взял руку женщины и ласково прижал ее к своей щеке.

— Я понимаю! — прошептал он, и его губы сами но себе коснулись жесткой, мозолистой руки ее. — Очень хорошо. Будем надеяться, что не случится никакой неприятности.

— Не случится! — сказала сестра твердо. — Иоана Петровна верит в то, что делает.

Доктор вошел в операционную. Здесь горела единственная металлическая лампа с огромным, как соломенная шляпа, абажуром над самым операционным столом. Она была похожа на магический неподвижный глаз. Ее глянцевитый сильный свет, ограниченный маленьким кругом, делал остальную часть комнаты необычайно темной.

Анкуце не решался приблизиться. Его взгляд приковала стоящая тесным кругом вокруг операционного стола группа врачей. Сначала он заметил силуэт сестры Фатимы Мухтаровой, которая стояла в конце стола, и следила за аппаратом, регистрирующим ритм сердца оперируемого человека. Лица его не было видно, оно находилось в тени абажура. Лежащее на операционном столе тело едва угадывалось под простынями. Оно было своеобразным маленьким, потревоженным конвульсиями мирком, в котором нарушилась гармония первоначальной слаженности. В нем двигались две нежные руки женщины, для того чтобы привести все в порядок, устранить любую угрозу смертельного исхода.

Анкуце не видел рук Иоаны Молдовяну, потому что она стояла к нему спиной, но он угадывал каждое ее движение, совершаемое почти с математической точностью, хорошо знакомое ему по операциям на желудке. Он мысленно дублировал каждое ее движение, следил за последовательностью в использовании инструментов, за той сосредоточенностью, с которой Иоана проникала в тайны организма. Время от времени слышалось:

— Иглодержатель!

— Тампон.

— Зажим…

У Анкуце было такое ощущение, будто происходящее он видит через перископ.

Постепенно первоначальные сомнения, замешательство и страх уступили место спокойному объективному научному доверию. Критический взгляд экзаменатора исподтишка исключал возможность какой бы то ни было случайности. Впрочем, доктор Хараламб, который ассистировал ей с детской покорностью, бросил на мгновение взгляд в сторону двери (вероятно, он заметил приход Анкуце) и, слегка качнув головой, улыбнулся под марлевой маской, как бы говоря:

«Все в порядке, старина! Не бойся! Все идет как по маслу!»

— Зажим Кохера! — воскликнула в этот момент Иоана Молдовяну. — Я сказала, Кохера.

Все вошло в нормальную колею. Но вот это нормальное состояние, не вызывающее беспокойства, и заставило Анкуце вздрогнуть.

Ему пришло в голову странное сравнение — незнакомый человек на операционном столе ассоциировался с другим, с тем, кто сидел в подвале, над которым все еще висела угроза смерти. Сравнивая эти две судьбы: одного, который вот-вот будет спасен, и другого, который завтра получит высшую меру наказания, — доктор Анкуце был вынужден для себя отметить ту самую иронию судьбы, которая нередко распоряжается жизнью. В сущности, что связывает Иоану Молдовяну с чужим человеком, лежащим перед ней, на которого она тратит столько душевных сил, чтобы спасти его от смерти, и что разделяет ее со Штефаном Корбу, над которым угрожающе нависла смерть? А почему бы ей во имя того же гуманизма завтра не воскликнуть перед судьями: «Подарите ему жизнь! Это же всего лишь больной человек. Оставьте его нам, и мы его вылечим!» Так почему же ей не сделать этого?

Он вышел из операционной настолько изнуренным и подавленным, что казалось, будто он сам провел операцию. Анкуце прислонился к стене. Резкий свет в холле заставил его снять очки. Привычным жестом он потер уставшие от напряжения веки.

Доктора Ульмана, готового к операции, он заметил лишь тогда, когда тот спросил его:

— Конец?

Вопрос звучал странно. Конец операции? Или конец тому человеку? В голосе Ульмана звучала тревога, а на лице виднелись признаки волнения. Анкуце не удивился, что видит его в госпитале, хотя у него были все причины удивляться этому (кто его оповестил? почему пришел? почему он так сильно взволнован?), и устало ответил:

— Еще нет! Возможно, сейчас зашивают.

— Хотите сказать, что вы даже не ассистировали?

— А зачем? — удивленно спросил Анкуце. — Она сама прекрасно может довести операцию до конца.

— Но не такую, — сурово возразил Ульман. — И не у такого человека, который там сейчас находится!

Анкуце сделал над собой усилие и немного неестественно улыбнулся.

— Не будем преувеличивать, господин доктор!

Он хотел было присесть на ступеньку лестницы, но Ульман взял его за локоть и взволнованно воскликнул:

— Господи! Значит, вы не знаете, кто тот человек?

— Нет! — удивленно ответил Анкуце. — Кто же?

— Доктор Кайзер!

В его мозгу молниеносно возникла картина собрания медиков в кабинете Молдовяну сразу же после возникновения тифозной эпидемии. Кайзер отказался работать в госпитале под предлогом, что лагерный госпиталь слишком бедно оборудован для такого рода работы, показав тем самым прежде всего свою ярую ненависть к русским, которых он считал ответственными за вспышку эпидемии. Беседа с Тома Молдовяну тогда приняла неожиданный оборот. Комиссар подчеркнул безрезультатную попытку убедить Кайзера принять участие в кампании по ликвидации эпидемии: «Что будет с вами, если по той или иной причине вы заболеете и будете вынуждены обратиться за помощью в госпиталь?» Испуг Кайзера в связи с такой вероятностью, который непроизвольно затаился в нем, вылился в напыщенную браваду: «Я предпочту пройти среди бела дня сквозь проволочные заграждения и подняться на стену. Полагаю, что ваши часовые умеют хорошо стрелять». После чего, грустно улыбнувшись, комиссар внезапно заключил: «Вы шутите, господин Кайзер! Вы слишком цепляетесь за жизнь, чтобы отважиться на самоубийство…» Этим беседа и закончилась.