Звезда доброй надежды - [149]

— Ну попал же ты в клоаку, понимаешь ты это или нет?

— Грязные, чистенькие, таковы уж люди. Что мне с ними считаться, когда я завтра окажусь рядом с ними в одном и том же ящике!

— Я восхищаюсь твоей лояльностью, но позволь мне иметь и свое мнение о твоих товарищах по приключению.

— Разве это чему-нибудь поможет?

— Может быть, и да! Известно, с какой целью Новак захватил с собой этот список. Сам Балтазар признался, что задача, которую взял на себя Новак, была предложена и ему. Но ты? Ведь результаты следствия, касающиеся тебя, просто невероятны. Мотивы, по которым совершили побег Новак и Балтазар, вполне ясны. Но ты? Почему бежал ты?

Лицо Штефана Корбу потемнело. Он сквозь зубы произнес:

— Я отказывался, отказываюсь и буду отказываться говорить об этих мотивах.

— Но судьба твоя от этого нисколько не станет легче.

— А я и не стараюсь ее облегчить. — Он провел рукой по глазам, словно желая отогнать пелену, стоящую перед ним, и вдруг с неожиданным негодованием заговорил: — В конце концов, что это за тон, с которым вы меня пытаете и бомбардируете вопросами столько времени? Вы пришли, как говорите, мне помогать, а вместо этого прижимаете меня к стенке, словно я какой-то предатель. Меня и так на допросе достаточно помытарил прокурор. Потом еще достанется от него на процессе, да так, что из меня только песок посыплется. Ей-богу, братцы, к чему это? Я сыт по горло допросами. К тому же слишком много шума из всего этого. Русские хотят создать вокруг процесса больше шума, чем он заслуживает. Пожалуйста! Что же нам остается делать? Перенести его горькие, печальные последствия? Пусть будет так! Ведь я знал, когда шел на войну, что сгину где-нибудь на просторах России, погибну героем или нет за Румынию или за какие-то иллюзии. Справедливо или нет — это не имеет никакого значения. Я слишком циничен, чтобы не принять смерть с улыбкой. Ко всем ошибкам, совершенным до сих пор историей, добавится еще одна. Ну и что?

Но у него не хватило сил продолжать. Он повернулся к ним спиной и прижался к двери, весь сжавшись, будто ожидая, что в него сейчас выстрелят.

Никогда им не приходилось бывать в столь сложной ситуации. При всех их усилиях им все равно не удалось устранить хотя бы что-нибудь из той драмы, которая была им так близка. Страдания, мысленно представляемые себе человеком, ни в коей мере не могут быть более ужасными, чем реально ощущаемые. Разумеется, они пришли сюда не для того, чтобы коротать время с арестованным перед судом, и уж тем более не для того, чтобы разделить с ним его внутренние переживания. Это было бы просто невозможно. Однако все его страдания они переживали как собственные. Желание спасти Корбу любой ценой столкнулось с его необъяснимым упрямством.

«Я отказывался, отказываюсь и буду отказываться говорить об этих мотивах!»

Они легко могли бы сказать:

«Сумасшедший! Пусть с ним будет что будет. Мы снимаем с себя всякую ответственность за ту развязку, к которой он толкает сам себя».

Но тогда они вышли бы отсюда с тяжелым камнем на сердце и никогда не простили бы себе, что не сумели вырвать у него правду. Они были твердо убеждены, что правда эта была совсем иной, чем та, которая вела Балтазара и Новака к Курску. Зная истинную правду, пока еще остающуюся неизвестной, им было бы куда легче его спасти. Ведь Штефан Корбу не был человеком, жизнь которого для них безразлична. В той или иной степени он все-таки принадлежал им, их общему делу. Интуиция подсказывала им, что Штефан Корбу совершил непоправимую ошибку. Девяткин безапелляционно сказал, что виноваты прежде всего они сами. Как же можно было еще больше отягощать вину, стоя вот так сложа руки в стороне как раз в тот момент, когда вот-вот произойдет непоправимое!

Вот почему они решили, что должны бороться за него, вот почему они два часа назад пришли все вместе к комиссару в его рабочую комнату.

— Мы считаем, что наш долг защитить, вернуть его нашему движению, — заключил доктор Анкуце свое подробное объяснение причин обращения к комиссару. — Если он докатился до такого положения, то в этом виноваты и мы. Любое наказание, какое бы он ни получил, лежит и на нас. А спасая его, мы обязуемся оказать на него более сильное влияние, чем это было до сих пор. И сделаем из него человека!

На лбу комиссара залегли глубокие складки. Долгое время он, не мигая, смотрел на них. Молчание становилось тягостным. Потом комиссар заговорил с явным усилием, стараясь найти выход из того двойственного положения, в котором он оказался.

— Я понимаю ваше волнение. Я и сам опечален этим. Ваши угрызения совести в значительной степени разделяю и я. Корбу был рядом с нами во всех лагерных испытаниях. Несмотря на противоречия, которые его мучили, было бы ошибочно ставить его на одну доску с Балтазаром и Новаком. Но это не освобождает его от ответственности за совершенное. Напротив, усугубляет его вину. Корбу могут обвинить в том, что он специально вошел в движение для того, чтобы, воспользовавшись нашей слабостью, без помех подготовить свой побег. С другой стороны, появилось одно скверное обстоятельство, относящееся ко всем трем беглецам. Любой инцидент, происшедший в лагере, был бы в компетенции лагерного начальства и моей лично. Мы бы решали, судить его или нет, наказать или нет. Но с того момента, как Штефан Корбу вышел с территории лагеря и ввязался в такое досадное предприятие, как побег, он попадает под компетенцию других властей, компетенцию суда! Ни Девяткин, ни тем более я не можем вмешиваться никоим образом. Вы можете себя корить за то, что не сумели разгадать его душу в те дни, когда он растерянно бродил по лагерю, я могу себя упрекать в том же самом, так как я его столько раз видел с сумрачным лицом в этой комнате и хоть бы раз с ним как следует поговорил. Но этим мы ничего не решим. Над нами стоит всевластная, без права на соболезнование юстиция. Нам остается лишь ждать суда. Несомненно, меня и кого-нибудь из вас вызовут в качестве свидетелей. Если наши показания окажутся более весомыми, чем параграфы обвинения, то он будет спасен… В противном случае…