Звезда доброй надежды - [148]

Штефан Корбу медленно, с отчаянием и подступающими к горлу слезами произнес:

— Мне кажется, у нас все-таки есть смягчающие вину обстоятельства.

— Какие?! — в один голос воскликнули они, словно их собственная жизнь была брошена на чашу весов.

— Хотя бы то, что любой военнопленный имеет право вновь обрести свободу!

Они ждали большего. Ждали получить в руки какой-то особый аргумент, за который готовы были уцепиться со всем неистовством, чтобы драться за Корбу. Последовал разочарованный вздох.

— Обрести свободу любыми средствами? — спросил Паладе.

— Наши средства ничем не отличались от тех, которыми пользовались в течение веков военнопленные, бежавшие из лагерей.

Корбу стоял, прижавшись к двери, держа кошку на руках, бледный и раздраженный. «Кого я пытаюсь убедить? Они же не мои судьи!»

Последовала тяжелая пауза. Доктор Анкуце всем телом повернулся к двери, поймав взгляд Корбу, и с сухой холодностью спросил:

— Вы пользовались русской одеждой?

Ощущение торжества моментально исчезло с лица Корбу. Он посмотрел на себя сверху донизу, на нем теперь была форма военнопленного. Одежду, в которой их привели в лагерь, как вещественное доказательство изъяли для следствия.

— Разумеется, пользовались! Но судят, если ты в военной форме, — ответил он, не понимая еще, к чему ведет этот вопрос.

— В советском законодательстве не делается такого рода различия.

— Очень плохо. Тогда жаль, что об этом никто не объявил в лагере с тем, чтобы знать об этом, прежде чем совершать побег. Уверяю тебя, я не нарушил бы порядка.

— Все-таки, парень, немного благопристойности тебе не помешало бы! — заметил профессор. — Обвинительный акт не основывается только на этом… А нож, который у тебя нашли?

— Нож как нож. Никого я не убивал им, хотя и мог бы применить его для такого дела.

— А на нем найдена кровь, — на этот раз вмешался Паладе. — Между лезвием и ручкой.

— Это кровь совы, крыс, да черт его знает кого еще! — воскликнул Корбу. — Почему же вы не сделали анализ, чтобы увидеть, что это не человеческая кровь?

Он защищался, нападал на них, но они выдвигали все новые и новые обвинения:

— Не беспокойся, во всем разберутся. Обследуется весь путь, проделанный вами.

— Им будет трудновато пройти через весь ад, сквозь который прошли мы.

— Зависит от следов, которые вы оставили после себя. Хотите сказать, что вы ели только корни и грибы?

— Мы, естественно, воровали и еду. Всякий раз, когда подвертывался случай, воровали.

— Точнее, грабили!

— Да! Грабили. Разве можно было идти без еды? Мы не святые, чтобы питаться воздухом.

— А удостоверения?

— Но ведь не я их стянул в сельском Совете. Известно, кто это сделал. Помимо всего прочего свое я разорвал.

— Тем хуже. Это же был официальный советский документ.

— Удостоверение умершего.

— И ты полагаешь, что имел право пользоваться по своему усмотрению удостоверением умершего?

Припертый к стене, Корбу почувствовал, что ему становится не по себе. Дыхание перехватило. Руки судорожно сжали кошку, которая от боли пронзительно замяукала.

Доктор Анкуце миролюбиво заключил:

— Как видишь, дорогой мой, закон здорово взял вас в оборот.

Но Штефан Корбу думал по-другому. «К чему придуманы законы, управляющие людьми, если ни один из них не защищает тебя от любовного краха? Что они знают о причинах, заставивших меня совершить побег?»

Но он не стал признаваться им в этом. Напротив, Корбу сказал:

— Это нисколько не меняет силу единственного смягчающего вину довода. Зачем говорить об одежде, ноже, удостоверениях, краденой еде? Все это абсурдно. Если бежишь, значит, бежишь, и все тут… Не станешь же ты соблюдать все требования закона. Мне хотелось быть свободным, и это все! Другие во имя свободы использовали бы более страшные средства, чем те, которыми пользовались мы. Думаешь, русские, которые думают бежать из какого-нибудь немецкого или румынского лагеря, бегут с пустыми руками? Если мне дадут право защищаться на суде, я заявлю об этом во всеуслышание.

Его слушали внимательно. Но то, что сказал Корбу, никого не убедило. Доктор Анкуце смотрел на него, не спуская глаз, с максимальным напряжением внутренних сил.

— Я вновь вынужден тебе возразить, Штефан Корбу, — сказал он. — И вот почему. Ваше так называемое право добывать свободу столь авантюрным способом превратилось в акт чистого шпионажа. — Корбу попытался было возмутиться против такого заявления, но Анкуце, не дав ему возможности сделать это, продолжал: — Разве ты не знал, что Новак несет с собой в складках одежды список всех пленных румын Березовки с указанием, кто антифашист, а кто нет?

— Конечно нет! — недовольно воскликнул Корбу. — Ничего я не знал. Я же сказал следователю, что понятия не имею ни о каком списке Новака. Это его инициатива, ни я, ни Балтазар ничего об этом не знали.

— Но ты согласен, что ситуация в этом случае получает иную окраску?

— Только в меру того, насколько точно будет определено участие каждого в этой комбинации.

— А как же это можно было бы определить?

— Не знаю! Дело следователя. У него в руках и мы все трое, и все тонкости дела! Ему остается самому определить причины, которые заставили каждого из нас совершить побег. Меня, например, в любом случае можно обвинить в использовании русской одежды, в воровстве, чтобы не умереть с голоду, в убийстве крыс и сов, чтобы утолить голод, в том, что у меня найден нож со следами крови, что у меня было советское удостоверение личности, что я бесплатно ехал в русских поездах, но в том, что я бежал из лагеря для того, чтобы передать Гитлеру и Антонеску информацию о Березовке, никто не имеет права меня обвинить. Тем более что я сам в этом списке фигурировал в качестве антифашиста. Следовательно, можно предположить, что я немедленно, как только явился бы туда, оказался бы перед лицом военного трибунала. К тому же сам Новак признался, что он взял список как доказательство своей лояльности перед немецкими и румынскими властями, исключительно для того, чтобы обелить себя и Балтазара.