Звезда - [45]

«Папочка, — писала Ермошеву дочка, — я рада, что ты у меня уже самый старший сержант. Папочка, напиши мне, каким хлебом кормите вы разведчиков. Я бы им только белый давала, без карточек, по скольку хотят…»

Раздраженно смотрели на руки, отвыкшие от работы.

— Эх, на недельку бы хоть к нам в колхоз батарейцев наших! — вздыхал Ванев-отец. — Как они там без нас, бабы-то?..

Любили вспоминать о женах, о семьях. И пусть далеко не у всех гладко и безмятежно складывалась довоенная жизнь, отсюда, из этой землянки, все прошлое казалось лучше, чем было на самом деле. И Ермошев, так и не сумевший, а может быть, не успевший понять жену, вспоминал теперь о ней с болью и нежностью. Все неполадки, неурядицы, страдания довоенной жизни были все же человеческими переживаниями и зависели от некоторых извечных несовершенств человеческой природы (с которыми можно все-таки мириться). Здесь, на войне, приходилось сталкиваться с чем-то таким, что выходило за пределы человеческого. Поэтому казалось, что если придется опять пожить мирной жизнью, все эти мелкие неурядицы можно будет устранить, что жить можно будет гораздо лучше, чем прежде.

Переговорив все о любимых и близких, вспоминали родные места.

Глущиков рассказывал о тех временах, когда он работал главным механиком спичечного завода. А Ванева-отца, как всегда, волновала судьба хозяйства, на которое он положил десять, а иногда ему казалось — уже пятнадцать лет своей жизни, и бывший ответственный кладовщик каждый вечер пилил сына за то, что жена его взялась не за свое дело.

Однажды капитан Ванев получил из дому большой пакет с надписью «ценное».

— Чего такого ценного женушка прислала тебе? — спросил отец. — Поцелуев, наверно, полный конверт?

Капитан разрезал пакет.

— Вот, отец, моя вертихвостка тебе ко дню рождения посылает.

Он передал отцу плотный листок бумаги. На листке было напечатано золотыми и синими буквами: «Грамота». Этой грамотой награждалась Антонина Ванева, старший кладовщик колхоза имени Тельмана, за досрочную подготовку инвентаря к весеннему севу. Капитан Ванев, посмеиваясь, смотрел на отца, который, одолжив у Лапты очки и придвинув к себе все три коптилки, недоверчиво изучал листок с синим и золотым ободком.

Топорок смотрел на товарищей с горечью:

— Ваш дом за спиной. Что от моей деревни осталось — думать боюсь.

А перед Наташей в такие вечера вставали дни предвоенного лета, легкие бескрайные дороги первого туристского маршрута, ясное небо вечного полярного дня, под ногами — сквозной леденящий ветер с озера Имандра и нетающий снег, над головой — черный жесткий камень хибинских ущелий и пробивающийся сквозь камень к солнцу альпийский цветок.

Минуты походных невзгод были самыми счастливыми в этом путешествии. Так легко было итти, без конца итти, подниматься, карабкаться, прыгать через ручьи.

— Скажи, ты не думаешь теперь, что меня не возьмут на фронт, если будет война? — спрашивала Наташа Сергея. — Теперь я знаю, что возьмут обязательно…

В полутемной землянке, затерянной в смоленских лесах, Наташа ясно видела залитый неуходящим солнцем обрыв скалы в долине Умбтэк, что по-лапландски значит «дважды непроходимая».

— Неужели это когда-нибудь кончится? — спросил Сергей.

— Нет.

— Почему?

— Я так хочу.

— А еще почему?

— Я люблю тебя…

И ей снова казалось странным, что можно видеть это одной, без него. И она снова чувствовала, что он где-то живет…

Как бы далеко ни убегали ее мысли, какими бы личными они ни были, они в конце концов приводили к тому, что было общим для всех в этой землянке: как можно скорее итти в наступление и скорее возвращаться к человеческой жизни. Но она верила, что это стремление, как и множество других обстоятельств, продумано и взвешено в московском Кремле, что наступление на Западном фронте в районе Вязьмы начнется в день, определенный необходимостью общей битвы, — не раньше и не позже ни на один час.

* * *

Ночью прискакал в часть лихой офицер связи и вынул из-под черной бурки депешу — боевой приказ.

— Натянуть шнуры!

Все застыло в напряжении.

— За поруганную Родину, за Советскую землю по фашистским гадам — огонь!

Первый раз командовал Митяй в наступлении. Секунда — и «боги» заговорили. Митяй отдавал приказания, стоя посреди огневой, раскрасневшийся, взволнованный, с разметавшейся по лбу прядью, с нахмуренным лицом, в ватнике, накинутом на плечи.

Все дрожало от грохота. Переговаривались знаками.

Капитан Ванев, управлявший огнем батареи с переднего края, шел прямо за пехотой. Ванев стал еще невозмутимее, чем обычно. Только исчезла обычная его неповоротливость.

Разведчики батареи шли вместе с комбатом. В море грохота, с отблесками вспышек в глазах, Топорок прислушивался к выстрелам и, привычно угадывая разрывы, время от времени говорил:

— Вот ударили. Слышишь? Эту батарею я засекал. Эту — тоже. Еще раз!

Там, за этим лесом, — родная деревня. Но думать об этом было страшно.

Целые сутки продолжался бой за первые три траншеи.

На рассвете началось преследование.

— Дождались! — говорил Топорок, входя в лес за рекой.

Освобождение шло вместе с весной и торопило ее. Лес сбрасывал оцепенение зимы. Франтоватые елочки стряхивали с лапок талый снег. От разрывов ломался лед и разливалась река.